Джеймс Холлис - Душевные омуты Страница 26

Я вспомнил о том, как, присутствуя при рождении Тарин, я не верил ни в существование таинства, которое происходило тогда, ни в то, что я потом смогу поверить в снизошедшую на меня благодать, даже когда увижу ее. То же самое относится и к рождению ее брата Тимоти — самой интересной личности, которая мне когда-либо встречалась. Если же я был благословен, ибо судьба подарила мне таких прекрасных детей, которые теперь, повзрослев, стали моими друзьями, то почему при рождении внучки у меня в первую очередь возникла невротичная, пронизанная страхом мысль?

Все содержание этой книги связывает одна нить. При всем разнообразии состояний так называемых душевных омутов в них есть нечто общее. Этой нитью, этим связующим звеном является страх. Я уже сказал о своей первой невротической реакции на беременность дочери и ее роды и за эту реакцию несу ответственность. Но она была совершенно рефлекторной по своей природе и появилась без моего желания и моей сознательной воли. Почему же тогда человек, который переживает нечто таинственное и чудесное, должен ощущать это подводное течение, это влечение в гибельный для него омут?

Мартин Хайдеггер назвал все наши устремления одним сложным немецким словом «бытие-направленное-к-смерти».

Сьорен Кьеркегор очень выразительно написал о «страхе и трепете» в своей одноименной книге. У. Г. Оден назвал наше время «эрой тревоги».

В своей книге «По следу богов: место мифа в современной жизни» я высказал мнение, что тревогу могут испытывать целые поколения, если вытащить у них из-под ног ковер мифологии. Ущерб, который постоянно наносится стабилизирующим жизнь мифологиям, лишил нас той внутренней ориентации, которая в течение многих веков помогала людям нести свое бремя.

Мы не имеем четкого представления о том, что привело человечество от суровой эпохи Данте к мрачному взгляду Сэмюэля Беккета, но можем согласиться с тем, что культурные ценности стали для нас менее ясными, а социальные институты — менее удовлетворительными. Хотя такие потери могут дать свободу для развития творчества, лишь очень немногие из нас испытывают благодарность за возможность «блуждать между двух миров: один из коих уже мертв, другой еще не родился».

Я пишу эти строки, а у Тарин продолжаются схватки. Мне вполне понятно, что Рэчел не хочется вступать в этот мир. И вообще: почему человек должен покидать это благодатное и совершенно безопасное место, чтобы оказаться здесь, в этом ужасном мире? Возможно, эта малышка мудрее нас всех, вместе взятых, но в конечном счете и ей придется вступить в жизнь. Она покинет вечность и войдет в историю, уйдет из невинности в мир вины, из мистической сопричастности в уединение. Она станет одной из нас, и когда она вырастет и прочтет эти строки, наверное, она простит своего ушедшего в небытие деда за его «невротические» мысли в ночь ее чудесного появления на свет. Но каким образом влияет на наше поведение этот страх, пронизывающий всю нашу жизнь?

Установив однажды связь с сердцебиением космоса, удовлетворив все желания, мы оказываемся в опасности. Наше рождение — это травматическое событие, оно несет в себе психическую травму и представляет собой катастрофу, от которой мы никогда не сможем полностью оправиться. Большинство наших мотиваций в жизни возникает в ответ на это отделение, которое является для нас катаклизмом в полном смысле этого слова. Либо мы ищем возможность вернуться в эмбриональное состояние, либо мы ищем связь с непонятным окружающим нас миром.

Поскольку на самом деле мы не можем вернуться в материнское чрево, регрессивная идентификация с матерью в нашей инфантильной психике обретает приемлемую культурную форму, и тогда мы изо всех сил стремимся затмить болезненное для нас осознание наркотиками и алкоголем или же отказываемся решать задачи, связанные с нашим личностным развитием, обращаясь за помощью к какому-нибудь гуру или кумиру. У каждого человека есть такие регрессивные склонности. В прошлом люди их преодолевали с помощью обрядов и ритуалов, символизирующих переход из одного состояние в другое и создающих ценностную систему для трансформации либидо из регрессии в прогрессию. Не имея в настоящее время таких ритуалов, не имея ценных для культуры мифологий, нам приходится в одиночку, на свой страх и риск, совершать этот прорыв в своем развитии. При этом на каждом шагу в индивидуальном развитии нас подстерегает постоянно возрастающая тревога.

По существу, мы каждый день делаем выбор между тревогой и депрессией. Если мы подвергаемся регрессии, т. е. избегаем процесса индивидуации, то попадаем в депрессию. Если мы превозмогаем свою апатию и вступаем в окружающий нас мир, то испытываем усиление тревоги. Такому выбору нельзя позавидовать, но сознательно или бессознательно мы каждый момент совершаем его у себя внутри. Наверное, будет полезно отметить различие между испугом, тревожностью и страхом.

Испуг (боязнь) очень конкретен. Мы можем испугаться собаки, если нас когда-нибудь кусала собака.

Тревожность — это нестимулированное, квазиспонтанное недо-могание (dis-ease), которое может появиться фактически из ничего; на какое-то время она может прояснить что-то, но в основе тревожности лежит отсутствие у человека базового ощущения безопасности. Сила этого ощущения, уровень тревожности, которую можно заметить, в существенной мере зависит от индивидуальной истории человека. Чем более неблагоприятно для человека его окружение (семья или социально-культурная среда), тем выше у него уровень квазиспонтанной тревожности.

Природа и характер переживаемой человеком травмы в той же мере зависят от человеческой индивидуальности. Что касается страха, он существует у каждого из нас и возникает вследствие хрупкости и нестабильности человеческой психики. Можно было бы назвать страх экзистенциальной тревожностью; иначе говоря, страх присущ животному состоянию, оказавшись в котором человек может осознать, насколько тонкой является нить, на которой он «подвешен».

Стихотворение М. Трумена Купера иллюстрирует, как переплетаются испуг, тревожность и страх и человек перестает ощущать разницу между ними:

Предположим, то, чего вы боитесь,Можно было бы взять и отправить в Париж.Тогда у вас бы хватило мужества направиться в любую часть света.Все стороны света Были бы вам открыты,за исключением каких-то долей градуса на запад и восток и прямо на север,чтобы не попасть в Париж.Но даже тогда вы не рискнете поставить ногу,смачно ею притопнув, на ограничительную линию в городе.На самом деле вам не хочется оказаться на горном склоне за тысячи миль от дома и наблюдать,как в ночном Париже зажигаются огни.Просто вы уже решили остаться в совершенно безопасном месте,за пределами Франции.Но тогда опасность почудится совсем близко даже от этих границ,и вы ощутите, как ваша робкая часть вновь покрывает весь земной шар.Вам понадобится некий друг, знающий вашу тайну.Он скажет: «Сперва отправься в Париж».

Если образ Парижа понимать буквально, то страх перед городом как таковым кажется совершенно абсурдным. Но если человек испытал в Париже травматическое переживание, одно лишь упоминание об этом городе может вызвать у него сильный аффект. Однако нам известно, что поэт использует название города как метафору того, что вызывает у нас испуг. Таким городом мог быть Цюрих, Торонто или город, в котором вы родились.

Страх перед Парижем начинает доходить до крайности и превращаться в постоянную тревогу, в страх перед неопределенностью. Париж оказывается именно там, куда мы направляемся; v нас нет уверенности в том, что мы никогда не попадем в этот город. Все дороги ведут не в Рим, а в Париж, не в Город Солнца, а в Город Экзистенциального Страха. Если даже мы отстранились от всего, что вызывает у нас испуг, Париж все равно продолжает нас преследовать: Париж оказывается везде. «Куда бы ни бежал, я настигаю сам себя; я сам — Париж», — писал Мильтон.

Так как от Парижа нельзя избавиться, нам остается только прямая конфронтация с тем, что вызывает у нас испуг, чтобы преодолеть его и избавиться от его деспотизма. «Друг», который советует «сперва отправиться в Париж», — это голос самости, внутреннего регулирующего центра психики, который ищет способ нашего исцеления. Поэту хорошо знаком омут, который он описывает; известен ему и единственный путь, ведущий из этого гиблого места. Развитие психологии, которую мы называем глубинной, обязано самому широкому спектру всевозможных проявлений тревожности, т. е. «неврозу».

Когда Шарко и Жане, Фрейд, Брейер и Юнг в своих исследованиях вышли за рамки чисто клинической модели, им пришлось искать невидимые силы, не подвластные воздействию никаких лекарств, универсальных средств и даже хирургического вмешательства. Сначала исследование множества клинических случаев привело их к осознанию наличия особого психического состояния, которое впоследствии стало называться «истерией», еще позже — «конверсионным неврозом», а сейчас называется «соматоформным нарушением психики». Оказывается, что эти телесные недомогания не были обусловлены биологической этиологией и в большинстве случаев не были симулируемыми симптомами. Но ухудшение состояния пациента было весьма существенным.