Елена Макарова - В начале было детство Страница 27

— Поймите же вы! — бабушка Ляля приблизилась ко мне вплотную. — Какого труда мне стоило затащить ее в класс! У нас родители за границей, она боится мужчин с усами, боится, когда ее забирает на воскресенье вторая бабушка. Что у вас за манера отворачиваться, когда с вами говорят! — взвизгнула бабушка Ляля.

Если я и отвернулась, то помимо воли.

— Я готова идти навстречу каждому ребенку, — сказала я ей, — но я не шла и не пойду на поводу. Ни у кого. Ни у детей, ни у их бабушек.

Потом состоялся разговор с завклубом.

— Ты знаешь, кто она такая?! — завклубом шепотом, с придыханием произнесла имя бабушки Ляли. Мне оно ничего не говорило, видимо, особая ведомственная знаменитость. — Как ты смеешь не пускать девочку на урок?! Тебе подавай дебилов и заик, вот тут ты распускаешь хвост, а нормальную хорошую девочку вышвыриваешь из класса! От одного слова Елены Петровны…

Завклубом воздела руки, словно одно слово Елены Петровны могло обрушить потолок, обратить только что отремонтированный кабинет заведующей в руины.

Однако бабушка Ляля не спешила наказывать всех за мои прегрешения. Она выделила хороших. Подарками. Заведующей преподнесла японский зонтик, Борису Никитичу — японский тоже календарик с голой дивой. Остальных казнила своим невниманием: Рустама за то, что он с усами, а Риточка не переносит буквально усатиков, рыдает от них; Татьяну Михайловну за то, что от живописи грязь — Риточка измажет очень хорошенькое японское платьице, ну а со мной — ясно.

Предметы, которые вели «нехорошие», баба Ляля сочла нецелесообразными. Раз Риточке это не нужно, значит, и остальные дети могут спокойно прожить без лепки, живописи и логического мышления, которое по глупости развивал в детях Рустам.

Баба Ляля ввела новые предметы — «Подготовка к школе» и «Рисование». Простыми карандашами, чтобы не испачкать платьице.

Но все это было не сразу, не с бухты-барахты. Смена предметов и педагогов пока еще только намечалась в бабы-Лялином уме, и о грандиозных этих замыслах не знал никто, кроме заведующей. Мы же, кустари-одиночки, продолжали свое одинокое дело. Размышляли о том, как помочь Риточке и можно ли вообще что-то сделать с ней при бабе Ляле. Рите всего пять лет. Может ли пятилетний ребенок быть монстром? Как перевоспитать маленькую девочку с замашками фюрера? Они с бабушкой ощущают свою полную власть над нами, педагогами, как это возможно?

Борис Никитич считал, что нужно набраться терпения и исподволь, шаг за шагом, приводить обеих в чувство. Наверное, он был прав. Теоретически. Он и предположить не мог, какие планы зреют у бабушки Ляли, пока мы тут сидим и рассуждаем, как им помочь.

Наша «параллельная акция» не удалась. Фюреров не перевоспитывали, напротив, поощрялиих замашки. Те, кто посмеет проявить неудовольствие при виде ребенка, который «здесь распоряжается», будут сметены с дороги. Эта участь ждала и нас, бестолковых гуманистов.

Часто потом я спрашивала себя: если бы знала, чем кончится мое непослушание, нежелание идти на поводу бабушки и внучки, нашла бы способ примирения? Тот самый разумный компромисс, к которому нас готовят с детства, чтобы легче было прожить?

Нельзя играть в игру, не зная правил. Как-то один мой состоятельный знакомый купил в Баку на черном рынке игру, а инструкцию к ней не приложили. Игровое поле, фишки, карточки с какими-то цифрами, волчок, зары — все было, кроме инструкции. И плакали его денежки!

Правилам игры можно обучиться по инструкции. Если она есть. И если ты этого хочешь. Я никогда не хотела и не хочу обучаться играм злых людей. У них свои расклады и ходы, свой язык и понятия. Бороться с ними можно, только соблюдая правила грамматики зла. Такие правила есть, ими пользовались и очень известные тираны, и масса людей, подпавших под их влияние.

Противостоять злу можно, если по отношению ко злу занять бескомпромиссную позицию, самую неудобную во все времена. Неразумно из-за одного ребенка терять целую школу, сотню детей. Цель не оправдывает средства. А если все-таки оправдывает?..

Играем в дочки-матери

Урочное время вышло, а расходиться не хочется. Решили поиграть в дочки-матери.

Мы с Борисом Никитичем — родители, а это — все наши дети. Наши дети нам нравятся. Поскольку был вечер, то мы как будто укладываем их спать (и они по команде закрывают глаза и обмякают). Но перед сном положена сказка. Какие сказки им нравятся? Чтобы хорошо начиналось и… плохо кончалось?

— Нет, нет, — сразу проснулись, — такую не надо.

— Тогда пусть она плохо начинается и…

— Хорошо кончается!

На правах всеобщей мамы рассказываю сказку, а Борис Никитич тем временем снимает — в фонд будущей книги.

Сказка про известного им Человека-Тучу, который, когда огорчался, в тучу превращался, и из него шел дождь, а в особо тяжелых случаях — град. В школе ему двоек не ставили — боялись ливня, а для предупреждения учителей папа Человека-Тучи приделал ему табличку на грудь: «Если сильно огорчаюсь, сразу в тучу превращаюсь». После школы Человек-Туча пошел работать на завод, где сплошное железо. Его поругал начальник, Человек-Туча огорчился, и от дождя заржавели все станки. Пришлось ему искать другую работу.

Дальше следовало хождение по мукам Человека-Тучи, везде одни неприятности, и вот в конце концов Человек-Туча пришел работать с детьми, играть с ними, кормить вкусным обедом, водить на прогулки в красивые края — сколько он работает в должности Друга Детей, ни разу не огорчился и не причинил ни дождя, ни града.

— А где же он, интересно? — спросил Виталик, многозначительно глядя на Бориса Никитича: опознал в нем Человека-Тучу.

— Да, дети, — признался «папа», — мама рассказала вам мою историю.

— Тогда покажите, как вы тучнеете!

— Я разучился. Слишком долго жил в тепле и радости. Теперь уж из меня какой дождь!

— А вот из меня идет дождь, но я этого чужим не показываю — сказала Анечка, та, что превращалась в ржавчину.

Начались массовые превращения. Кто стал надутым пузырем: дотронься пальцем — лопну, кто — хитрой лисой, кто — облаком.

Только новенькая девочка Леночка ни в кого не превращалась. Спрятавшись за колонну, она громко плакала — так, чтобы всем было слышно.

— Нога болит, — объяснила она мне.

Я уложила ее на банкетку в коридоре, ощупала ногу — ничего.

— А теперь встань, наступи на ногу — прошло?

Лена встала и снова легла.

— Болит. Внутри.

Дети покидали музыкальный класс, их встречали родители, быстро одевали и уводили из клуба. За Леной никто не приходил.

Мы с Борисом Никитичем уже решили отвести Лену домой сами — вдруг она заболевает гриппом и от этого ломота в ногах и тут явился папа.

— Вставай, чего развалилась, — обратился он к ней. — Опять шея болит?

— Нога.

— С утра была шея. Накостылять бы тебе, притвора! Вставай сейчас же!

Лена молча встала и пошла одеваться.

Пока она застегивала пальто, надевала сапоги, папа жаловался на «чертову девчонку».

На следующем уроке я спросила у нее, прошла ли больная нога. Они ничего не ответила и вышла из класса. Потом снова пришла села за стол.

Мы лепили чудо-дерево. Лена не хотела ни лепить, ни рисовать, но попросила сделать ей из проволоки колечко. Я сделала. Она бросила его на пол и ушла.

— Она на всех уроках так, — сказали дети. — То уходит, то приходит.

— Что-то не то, — усомнился Борис Никитич, — вроде мы с тобой были образцовыми родителями, детей своих не обижали, рассказывали им сказки на ночь, правда, ужином не кормили. Слушай, а может, она просто голодная?

Борису Никитичу приходят на ум простые разгадки.

Принесла я десять бубликов. На группу. Пока они отмывали руки от пластилина, я навешала бубликов на проволочное дерево.

Довольные дети едят бублики, Лена надела бублик на запястье, крутит, как хула-хуп. Покрутила, бросила его на стол и опять ушла.

— Бублик возьми! — крикнула Анечка ей вслед.

— А подавись ты этим бубликом! — ответила Леночка.

— Почему эта девочка злая? — спросила Аня. «Может, привьется дичок к нашей яблоне?» — думали мы с Борисом Никитичем.

Прошел месяц. У Лены всякий раз что-то болело. Посреди любой самой, казалось, увлекательной игры девочка вставала и покидала класс, хлопнув дверью. Побродив в коридоре, она подходила к классу, открывала дверь и застывала в нерешительности.

Папа по-прежнему являлся за ней позже всех. Маленький, сутулый, в кургузом пальто из кожзаменителя, он буквально падал с ног от усталости. Пока Лена одевалась, он дремал. Ему, уставшему на работе, было не до дочери, не до студии, не до эстетики. Говорить с ним было бесполезно, и я решила дождаться маму.

И она пожаловала. В дорогой шубе, в фирменных очках с наклейкой. Зажав Лену между колен, раздраженно всовывала пуговицы пальто в петли.