Андрей Курпатов - 5 судьбоносных вопросов. Мифы большого города Страница 29

Понимаю, о чем говорит Андрей. Но не могу с ним согласиться полностью. Мне кажется, что сейчас любой человек в России может выжить, вообще не работая. Если у него, конечно, нет каких-то особенных – материальных и тем более нематериальных притязаний. Всегда найдутся друзья родственники и знакомые, которые накормят-напоят, оденут-обуют и кров предоставят.

Я хорошо помню тот период жизни, когда ушла с высокооплачиваемой наемной работы, ну просто потому, что она себя исчерпала, и… Остановилась, чтобы подумать, а что же мне самой хочется делать в этой жизни? Сначала было очень тревожно, был страх – а что я буду есть, когда деньги совсем кончатся? Очень сильный страх. Правда, просто животный. Но потом я обнаружила удивительную вещь. Хоть я и объявила всем, что не буду работать, пока хорошенько не помедитирую на тему смысла дальнейшей жизни, все равно ко мне постоянно обращались за помощью друзья и коллеги. Кому-то нужно было издать новый психологический журнал, кто-то не успевал отредактировать к международной научной конференции тезисы, кто-то мучился с текстом рекламного буклета для своего психологического центра. Отказать людям в помощи я не могла, в конце концов, это для них проблема, а я все это умею делать и у меня это получится быстро, легко и хорошо… В общем, к концу каждого месяца такой не-работы я с удивлением обнаруживала, что простая, походя, помощь друзьям и коллегам оценена в сумму, превышающую мой доход на должности наемного директора. И вопрос выживания тут действительно не стоял – даже отдохнуть за границу в то время смогла съездить. А вот вопросы «какую работу выбрать?», «что делать в этой жизни?» – продолжают оставаться для меня актуальными.

– Второе изменение в отношении к работе, – продолжает Андрей, – это то, что мы стали искать в ней смысл. Не все, конечно, но многие стали думать о работе как о средстве самореализации. Почему это произошло – понятно: раньше у нас в жизни был некий «высший смысл». Верили мы в «светлое будущее», обещанное коммунистической партией, или не верили, у нашей жизни – каждого советского гражданина – был смысл: почему мы живем, зачем мы живем, для чего и ради чего. Когда же этот смысл совсем выветрился – случился, так сказать, массовый экзистенциальный кризис, СССР развалился.

А какие у нас могут быть смыслы взамен прежних? Может быть религиозный смысл, но поскольку, как я уже говорил, сам институт веры в нас – в постсоветских людях – подорван и дискредитирован, в этой части мы имеем не слишком радужные перспективы. Еще у нас может быть смысл личной жизни, индивидуальной. Когда высшая ценность и высшее благо – это «быть собой» (то есть жить не «по совести», как у нас в свое время было принято, а по внутреннему почину, по собственному хотению, в согласии со своими личными ценностями и желаниями). Быть собой и умудриться при всем при этом быть счастливым. Непростая задача. Европейцы ее решают с разной степенью успешности. Не знаю, насколько это практически осуществимо, но теоретически – хороший план.

Ну и третий смысл – ради чего жить – это работа. Поскольку в СССР труду придавался статус почти священный – «Мир, труд, май!», то такой вариант решения вопроса о смысле нашей жизни очень россиян занимает. Не всех, конечно, но многих. И тут возникла проблема: чтобы твой труд ощущался тобой как «священная корова», он должен быть востребован. Почти невозможно верить в значимость и ценность своего труда, если общество и конкретные люди к нему равнодушны. А мы, как уже говорилось, уважение к чужому труду то ли утеряли, то ли и вовсе не имели – неизвестно, но факт остается фактом: уважать за труд не умеем, ценить чужой труд – не ценим. И вот результат: стоят люди на распутье, думают, чем им заняться, чтобы не было у них ощущения, что жизнь зря проходит, и понять не могут. Куда ни кинь – или деньги зарабатывать, или денег не зарабатывать. Никакой другой альтернативы нет. Тупик.

И наконец, третья позиция… Наше отношение к работе изменилось еще и потому, что работа перестала быть для нас просто работой. Теперь она напрямую связана в нашем сознании с деньгами. Раньше такой жесткой взаимосвязи между работой и деньгами не существовало. Мы ведь деньги «получали», а не зарабатывали . Были, конечно, работы, которые позволяли именно «зарабатывать», но таковых было немного. В самом распространенном варианте – это «северные деньги», многие ехали за Полярный круг именно на заработки. «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» Дальше – это работа, в которой был хоть какой-то элемент «сдельности» труда. И третье – это уже «серые» деньги, прежде всего в торговле и, может быть, в сфере услуг, – всяческие «халтуры». Уберем мы эти группы, и вопрос о связи работы и заработка в сознании советского человека снимается. Работа в одном месте, деньги – в другом. Как это ни странно и ни парадоксально… Есть ставка, а сколько ты трудишься и как ты трудишься – это уже вопрос риторический. Получите, распишитесь.

Мы не рабы, рабы не мы

И тут Андрей сделал резкий и неожиданный для меня поворот темы, задав вопрос, который, честно говоря, поставил меня в тупик.

– А теперь я хочу, чтобы мы с вами ответили на вопрос – что такое рабство?

– Это… «прикованность» к работе физическая и, наверное, психологическая?

– Вот! Принципиальная ошибка. Рабство – это когда тебе платят за то, что ты есть, а не за то, что ты делаешь.

– Мне кажется, рабам вообще не платили.

– Угу, конечно… А кормежка, а крыша над головой, а медицинское вспоможение, если потребуется?.. Это и есть плата, только не деньгами, а натурой. Причем тебе платят в любом случае – сработал ты что-то дельное и ценное или не сработал. Твоя жизнь имеет материальную ценность, и поэтому ее берегут. Тобой будут заниматься, следить, чтобы ты ел, спал, чтобы не простудился и не умер. Твоя жизнь нужна не только тебе, но и твоему хозяину, а поэтому ты, в значительной степени, от тягостной ответственности за собственную жизнь освобожден. О тебе будут проявлять всю необходимую степень заботы, и неважно, делаешь ли ты при этом что-нибудь или не делаешь: если ты раб, то тебе платят.

Вот эти сто или сто двадцать рублей, которые давало советское государство своему среднестатистическому работнику, – оно давало ровно с тем расчетом, чтобы этот среднестатистический работник не умер. Человеку платили за то, что он есть, а не за произведенный продукт. У нас были работы, на которые люди приходили и не знали, чем себя занять. Все мы помним замечательный фильм «Служебный роман». Чем там люди занимались на этой работе, кто-нибудь может вспомнить? Чем вообще занималась эта организация? Невозможно сказать абсолютно, потому что люди ничем не занимались. У них в столах лежали журналы «Иностранная литература» или «Работница», шитье, вязание и прочее вышивание.

Я прекрасно помню, как моя мама так же мучилась на своей работе – простого советского инженера. Просто изнывала от ничегонеделания. И весь ее отдел изнывал. Несчастные работники этой госконторы в Михайловском замке сами себе придумывали всякую деятельность, потому как если не придумать, то с ума сойти можно. Ведь нельзя же восемь часов сидеть без всякого дела! Невыносимо! И вот они бегали по производствам и искали «русских левшей», чтобы патентовать их «ноу-хау». А поскольку особенно патентовать было нечего, они сидели вместе с этими «левшами» и придумывали всяческие «усовершенствования»: болт заворачивается в обратную сторону – уже открытие необыкновенной важности! Но, по крайней мере, хоть какая-то занятость… А деньги?.. Оклад.

Мои родители тоже были инженерами. Причем у мамы была самая ответственная в КБ должность: она была последней инстанцией между конструкторским бюро и цехами, в которых чертежи превращались в сотни тонн металла. Мама всегда очень сильно переживала из-за того, что конструкторы так безответственно относятся к своей работе: женщины совершали кучу ошибок в чертежах «по недомыслию», мужчины – по небрежности. А один раз из-за такой небрежности у них чуть не произошла большая производственная трагедия. Кто-то из конструкторов перепутал какие-то допуски в чертеже, и чертеж уже пошел в цех. Как думаете, о чем шла речь? Это был многотонный вал турбины. Экономику страны спасли случайность и неравнодушие одного из рабочих. Впрочем, Андрей прав: даже если бы случилось непоправимое – с горе-работника, допустившего ошибку ценой в миллионы рублей, взять было бы нечего, кроме тех самых ста – ста двадцати.