Эрих Фромм - Искусство любви Страница 3

Ответ зависит в определенной степени от уровня индивидуального становления, достигнутого человеком. У младенца «я» развито еще очень слабо, он чувствует свое единство с матерью, не чувствуя отделенности, пока мать рядом. От чувства отделенности его оберегает физическое присутствие матери, ее груди, ее тела. А с той поры, как в ребенке развивается чувство своей отделенности и индивидуальности, ему уже становится недостаточно присутствия матери, и возникает потребность иным способом преодолеть отделенность.

Сходным образом и человеческий род в своем младенчестве еще чувствовал единство с природой. Земля, животные, деревья все еще составляли мир человека. Он отождествлял себя с животными, и это выражалось в ношении звериных масок, поклонении животному-тотему и животным-богам. Но чем более человеческий род порывал с этими первичными узами, чем более отделялся от мира природы, тем более напряженной становилась потребность найти новые способы избежать отделенности.

Один из способов достижения этой цели составляют все виды оргиастических состояний. Они могут принимать форму транса, в который человек вводит себя, порой с помощью наркотиков. Многие ритуалы первобытных племен представляют живую картину такого способа решения проблемы. В состоянии трансовой экзальтации внешний мир исчезает, а вместе с ним и чувство отделенности от него. Ввиду того, что эти ритуалы совершались сообща, добавлялось переживание слияния с группой, делающее этот способ решения еще более эффективным. С этим оргиастическим решением проблемы близко связано и часто смешивается сексуальное переживание. Половое удовлетворение может вызвать состояние, подобное произведенному трансом или действием определенных наркотиков. Обряды коллективных сексуальных оргий были частью многих первобытных ритуалов. Кажется, что после оргиастического переживания человек может некоторое время не испытывать сильного страдания от своей отделенности. Постепенно тревожное напряжение снова нарастает — и благодаря повторному исполнению ритуала опять спадает.

Пока эти оргиастические состояния входят в общую практику племени, они не порождают чувства тревоги или вины. Поступать так — правильно и даже добродетельно, потому что это путь, которым идут все, одобренный и поощряемый знахарями и жрецами; следовательно, нет причины чувствовать вину или стыд. Совсем другое дело, когда то же самое решение проблемы индивид избирает в культуре, расставшейся с этой общей практикой. Алкоголизм и наркомания — вот формы, которые индивид выбирает в неоргиастической культуре. В противоположность тем, кто участвует в социально одобренном действии, такие индивиды страдают от чувства вины и угрызений совести. Хотя они пытаются избежать отделенности, ища прибежища в алкоголе или наркотиках, они чувствуют еще большее одиночество после того, как оргиастические переживания заканчиваются, и тогда вынуждены возвращаться к нему все чаще и интенсивнее. Сексуально-оргиастическое решение проблемы мало чем отличается от этого. В определенной мере — это естественная и нормальная форма преодоления отделенности, а также частичный ответ на проблему изоляции. Но для многих индивидов, чья отделенность не преодолима иными способами, стремление к сексуальному удовлетворению принимает такой характер, что становится почти неотличимым от алкоголизма и наркомании. Оно становится отчаянной попыткой избежать тревоги, порождаемой отделенностью, и ведет к еще большему увеличению чувства отделенности, поскольку половой акт без любви никогда не может соединить края пропасти, разделяющей двух людей. Разве что на краткий миг.

Все формы оргиастического единения характеризуются тремя чертами: они сильны, и даже неистовы; они захватывают человека целиком — и душу его, и тело; они преходящи и периодичны. Прямую противоположность им составляет форма единения, наиболее часто избираемая людьми в качестве решения проблемы как в прошлом, так и в настоящем: это единение, основанное на покорности группе, ее обычаям, практике и верованиям. Здесь мы опять же обнаруживаем значительные изменения.

В первобытном обществе группа мала, она состоит из тех, кто связан кровными узами и общностью родины. С развитием культуры группа увеличивается; она состоит из граждан полиса, граждан большого государства, членов церкви. Даже римлянин-бедняк испытывал чувство гордости, потому что мог сказать «civis romanus sum» [1]. Рим и империя были его семьей, его домом, его миром. Также и в современном западном обществе единение с группой является преобладающим способом преодоления отделенности. Это единение, в котором индивидуальное «я» в значительной мере исчезает, и где цель состоит в том, чтобы слиться с толпой. Если я похож на любого другого, если у меня нет отличительных чувств или мыслей, если в привычках, одежде, идеях я следую групповым нормам, я спасен; спасен от ужасающего чувства одиночества. Для принуждения к покорности диктаторские системы используют угрозы и устрашение, а демократические страны — внушение и пропаганду. Правда, между двумя системами существует одно большое различие. В демократических странах непокорность возможна и, фактически, вовсе не отсутствует полностью; в тоталитарных же системах только от немногих редких героев и мучеников можно ожидать отказа от послушания. Но несмотря на это различие демократические общества демонстрируют поразительный уровень покорности. Причина здесь в том, что должен же иметься некий ответ на потребность в единении, и если нет другого, лучшего способа, то преобладающим становится единение в покорности группе. Только тот, кто понимает всю глубину потребности не быть одиноким, вполне может понять, как силен страх оказаться непохожим, страх хоть на несколько шагов отойти от группы. Иногда этот страх перед непокорностью объясняют страхом перед реальными опасностями, которые угрожают непокорному. Но, в действительности, люди в гораздо большей мере хотят быть покорными, чем вынуждены покоряться, по крайней мере, в западных демократиях. Большинство людей даже не осознают своей потребности в покорности. Они пребывают в иллюзии, что следуют собственным взглядам и склонностям, что они индивидуальны, что они приходят к своим мнениям в результате собственного размышления — и что попросту так уж случайно оказалось, что их взгляды схожи с взглядами большинства. Общее согласие служит доказательством правильности «их» взглядов. Поскольку все же существует потребность чувствовать некоторую индивидуальность, такая потребность удовлетворяется при помощи незначительных отличий: инициалы на сумке или свитере, табличка с именем банковского кассира, принадлежность к демократической или, напротив, к республиканской партии, к клубу Элкс, а не к клубу Шрайнерс становятся выражением индивидуальных отличий. Навязываемое рекламой клише «вот нечто необыкновенное» обращено к этой жалкой потребности в отличии, тогда как в действительности отличий почти нет.

Эта возрастающая тенденция к стиранию различий тесно связана с понятием и восприятием равенства, какое сложилось в наиболее индустриально развитых обществах. Равенство означало, в религиозном контексте, что все мы дети Бога, все мы несем в себе одну и ту же человеко-божескую сущность, все мы едины. Оно означало также, что должны уважаться всякие различия между индивидами, и хотя верно, что все мы составляем единство, также верно и то, что каждый из нас — уникальное существо, сам по себе — космос. Такая убежденность в уникальности индивида выражена, например, в утверждении Талмуда: «Кто спасет одну жизнь, это все равно, как если бы он спас весь мир; кто уничтожит одну жизнь — это все равно, как если бы он уничтожил весь мир». Равенство, как условие развития индивидуальности, было также одним из значимых понятий в философии западного Просвещения. Оно означало (будучи наиболее четко сформулировано Кантом), что никакой человек не должен быть средством для целей другого человека. Все люди равны, поскольку все они друг для друг — цели и только цели, и ни в коем случае — не средства. Следуя идеям Просвещения, социалистические мыслители разных школ определяли равенство как устранение эксплуатации, использования человека человеком, независимо от того, жестоко это использование или «человечно».

В современном капиталистическом обществе понятие равенства изменилось. Под равенством понимается равенство автоматов: людей, лишенных индивидуальности. Равенство сегодня означает скорее «одинаковость», чем «единство». Это одинаковость абстракций, людей, занятых одинаковыми работами, одинаково развлекающихся; читающих одинаковые газеты, одинаково чувствующих и одинаково думающих. При таком взгляде на вещи приходится с определенным скептицизмом смотреть на некоторые достижения, обычно восхваляемые, как знаки нашего прогресса — например, равенство женщин. Нет нужды говорить, что я не выступаю против равенства женщин; но положительный аспект этого стремления к равенству не должен вводить в заблуждение. Это часть общей тенденции к стиранию различий. Равенство покупается именно этой ценой: женщины становятся равными, потому что больше не отличаются от мужчин. Утверждение философии Просвещения l'âme n'a pas de sexe — душа не имеет пола — осуществилось на практике. Противоположность полов исчезает, а с ней и эротическая любовь, основанная на этой противоположности. Мужчина и женщина стали одинаковыми, а не равными, как противоположные полюса. Современное общество проповедует этот идеал неиндивидуализированного равенства, потому что нуждается в одинаковых человеческих атомах, чтобы заставить их функционировать в массовом механизме исправно, без трений; чтоб все повиновались одним и тем же командам, и при этом каждый был убежден, что следует собственным желаниям. Как современное массовое производство требует стандартизации изделий, так и социальный процесс требует стандартизации людей, и их стандартизация называется «равенством».