Владимир Баскаков - Свободное тело. Хрестоматия по телесно-ориентированной психотерапии и психотехнике Страница 31

Магия Магритта заключается в его готовности совершенно поразительно и ошеломляюще просто отвечать на классическую проблему рисования, прежде появлявшуюся в картинах Альберти, Леонардо, Веласкеса, Пикассо и многих других, а именно на вопрос о доверии к отображенному образу, или, иначе говоря, на вопрос отображения образа. Решение Магритта заключается в том, что то, что мы видим, не может быть отделено от тела, от чувственного восприятия, на основании чего чувственное восприятие здесь принимается во внимание как активное, даже вуайеристическое желание, вместо того, чтобы оставаться пассивным, простым наблюдением — а желание вообще концентрируется скорее на деталях, чем на целом. Волшебство, лежащее в основе созерцания и живописи — это волшебство самого тела, восприятия этого тела, которое не просто связывает между собой разные чувства, а умножает впечатление, идущее от каждого органа чувств. Подобным же образом в замешательство приводит эффект фундаментальной разницы между самим объектом и его изображением. В картине "Красная модель" тело в рисунке показано таким образом, что пальцы ног торчат из кожи обуви, обозначая совершенно другой мир. Они не похожи на обувь крестьянина, горца, продавца, танцора; однако, у любой обуви — независимо от конкретной модели есть общее — это то, что обувь покрывает ступню и вступает в контакт с землей или полом, на котором стоит тело или находится в каком-то другом положении. Не прямохождение ли причина того, что тело время от времени требует, чтобы видимое получало приоритет за счет других чувств, что передается в живописи и связано с игнорированием, утратой разнообразия других чувств, которое может быть восстановлено?

Эротичность, характерная для искусства Магритта, показывает, что тело, как бы то ни было, остается пленником пространства, где необходима роль света. Свет нужен, чтобы глаз мог вообще что-то увидеть. В эротизме живописи скрыта возможность удвоения способностей тела, как это мы видим в картине «Волшебник» или в картине "Внешнее доказательство". Такой эротизм может быть забавным, как в картине "Посвящение Марку Сеннету", режиссеру, ставившему фильмы с участием Чарли Чаплина и Бастера Китона: груди проявляются через ночную рубашку, висящую в шкафу — несмотря на то, что функция ночной рубашки — скрывать их. Эротизм так же способен проявиться в крайне грубой форме, к примеру в чрезмерной нарочитости изображения лобковых волос и полных, круглых грудей. Название картины "Философия спальни" напоминает нам о Маркизе да Саде, который дорого давал за свободу воображения и фантастику эротического искусства.

Картину "Покушаясь на невозможное" вместе с прилагаемой рядом фотографией можно считать самым замечательным посвящением жене Магритта, которая была и его натурщицей. Художник стремится увековечить объект своих желаний, запечатлеть на холсте, воссоздать для себя. Это желание ощутимо — тем не менее, делая это, он стремится к невозможному и его намерение обречено на неудачу. Именно это отрезвляющее осознание мимолетности очарования, эта глубокая, щемящая грусть проходит через все работы Магритта, посвященных телу и желанию.

4.2. Набоков В. Николай Гоголь[13]

Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! Что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней' Садись, мой ямщик, звени, в свой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!

1. Его смерть и молодость

Николай Гоголь — самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия, — умер в Москве, в четверг около восьми часов утра, 4 марта 1852 года. Он не дожил до сорока трех лет. Однако, если вспомнить, какая до смешного короткая жизнь была уделом других великих русских писателей того поразительного поколения, это был весьма зрелый возраст. Крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола) вызвало острейшую анемию мозга (вместе, по-видимому, с гастроэнтеритом), а лечение, которому его подвергли — мощные слабительные и кровопускания, — ускорило смертельный исход: организм больного был и без того подорван малярией и недоеданием.

Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным (несмотря на тревогу более умных, но менее деятельных коллег), пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм. Лет за пятнадцать до этого медики лечили Пушкина, раненного в живот, как ребенка, страдающего запорами. В ту пору еще верховодили посредственные немецкие и французские лекари, а замечательная школа великих русских медиков только зачиналась.

Ученые мужи, толпящиеся вокруг "мнимого больного" со своей кухонной латынью и гигантскими клистирами, перестают смешить, когда Мольер вдруг выхаркивает предсмертную кровь на сцене. С ужасом читаешь, до чего нелепо и жестоко обходились лекари с жалким, бессильным телом Гоголя, хоть он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощупать позвоночник) тащили в глубокую деревянную бадью; он дрожал, лежа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявок, — они свисали у него с носа и попадали в рот. Снимите, поднимите! — стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному помощнику тучного Овера.

И хоть картина эта неприглядна и бьет на жалость, что мне всегда претило, я вынужден ее описать, чтобы дать почувствовать до странности телесный характер гения Гоголя. Живот — предмет обожания в его рассказах, а нос — герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом писателя, но теперь от этого желудка, в сущности, ничего не осталось, а с ноздрей свисали черви. За несколько месяцев перед смертью он гак измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместительность, которой прежде славился, ибо никто не всасывал столько макарон и не съедал столько вареников с вишнями, сколько этот худой малорослый человек (вспомним "небольшие брюшки", которыми он наградил своих щуплых Добчинского и Боб-чинского). Его большой и острый нос был так длинен и подвижен, что в молодости (изображая в качестве любителя нечто вроде "человека-змеи") он умел пренеприятно доставать его кончиком нижнюю губу; нос был самой чуткой и приметной чертой его внешности. Он был таким длинным и острым, что умел самостоятельно, без помощи пальцев, проникать в любую, даже самую маленькую табакерку, если, конечно, щелчком не отваживали незваного гостя (о чем Гоголь игриво сообщал в письме одной молодой даме). Дальше мы увидим, как нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп. То один, то другой герой появляется на сцене, так сказать, везя свой нос в тачке, или гордо въезжает с ним, как незнакомец из "Повести Слокенбергия" у Стерна. Нюханье табака превращается в целую оргию. Знакомство с Чичиковым в "Мертвых душах" сопровождается трубным гласом, который он издает, сморкаясь. Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно пли неучтиво обращаются: пьяный пытается отпилить другому нос; обитатели Луны (как обнаруживает сумасшедший) — Носы. Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в рассказ «Нос» — поистине гимн этому органу. Фрейдист мог бы утверждать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя человеческие существа поставлены вверх ногами (в 1841 году Гоголь хладнокровно заверял, будто консилиум парижских врачей установил, что его желудок лежит "вверх ногами") и поэтому роль носа, очевидно выполняет другой орган, и наоборот. Но фантазия ли сотворила нос или нос разбудил фантазию — значения не имеет. Я считаю, что разумней забыть о том, что чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственного носа, и рассматривать обонятельные склонности Гоголя — и даже его собственный нос — как литературный прием, свойственный грубому карнавальному юмору вообще и русским шуткам по поводу носа в частности. Носы и веселят нас и печалят. Знаменитый гимн носу в "Сирано де Бержераке" Ростана — ничто по сравнению с сотнями русских пословиц и поговорок по поводу носа. Мы вешаем его в унынии, задираем от успеха, советуем при плохой памяти сделать на нем зарубку, и его вам утирает победитель. Его используют как меру времени, говоря о каком-нибудь грядущем и более или менее опасном событии. Мы чаще, чем любой другой народ, говорим, что водим кого-то за нос или кого-то с ним оставляем. Сонный человек «клюет» им, вместо того чтобы кивать головой. Большой нос, говорят, — через Волгу мост, или — сто лет рос. В носу свербит к радостной вести, а ежели на копчике вскочит прыщ, то — вино пить. Писатель, который мельком сообщит, что кому-то муха села на нос, почитается в России юмористом. В ранних сочинениях Гоголь не раздумывая пользовался этим немудреным приемом, но в более зрелые годы сообщал ему особый оттенок, свойственный его причудливому гению. Надо иметь в виду, что нос как таковой с самого начала казался ему чем-то комическим (как, впрочем, и любому русскому), чем-то отдельным, чем-то не совсем присущим его обладателю и в то же время (тут мне приходится сделать уступку фрейдистам) чем-то сугубо, хотя и безобразно, мужественным. Обидно читать, как, описывая хорошенькую девушку, Гоголь хвалит ее за плавность черт гладкого, как яйцо, лица.