Дмитрий Соколов - Любовные реки, семейные берега (Архетипические сюжеты семьи и рода) Страница 33

И тогда я стала разговаривать с Цилей. Она приходила, и я ей говорила: Циля, не смотри на Тошу, ей от этого плохо, смотри на меня. Пожалуйста, рассказывай мне, как ты живешь. Она не говорила словами, она показывала мне картинки, и это были такие ужасы, что только ради своего ребенка я могла это вытерпеть. Это была война и убийства евреев. Я так поняла, что в ее семье убили всех. А она выжила, и где-то пряталась, и может быть, до меня постепенно стало доходить, прямо в этом доме.

Я поняла, что ничего не знаю про семью своего мужа. Я спросила его маму: а как звали ее родителей, ведь никто никогда не упоминал их? Она ничего мне не сказала, а сказал уже Олег поздно ночью, что она выросла в детдоме, ее потом забрали оттуда родственники, но она все равно ничего не знает, кроме того, что почти все погибли в войну, а мама, хотя и выжила, сошла с ума и исчезла, когда ее родила. Жуть! Но имя мамы, то есть своей бабушки, он знал. Ее звали Циля.

И, родные мои, это был не последний ужас в том доме. Я всё, всё пропущу, и расскажу вам только, что однажды Циля пришла за моей дочкой. И я схватила ее за руку и стала уводить из дома. Было трудно ее тащить, совсем как маленького насмерть испуганного ребенка, но я сама была такой же, только физически сильнее. Я привела ее на опушку леса и там уже отпустила. Тогда она сказала: «Сюда меня привела Фрося».

Правда, вы тоже не знаете никого с таким именем, кроме нашей бабушки? Может быть, это все привиделось мне, но в моей голове вышло так, что маленькую Цилю в войну кто-то прятал, а моя бабушка, соседка, так боялась, что однажды взяла ее за руку ночью и отвела в лес, и там бросила. Вот и всё, больше у меня не было «глюков». Поэтому Циля хотела забрать мою дочку. Может быть, поэтому я влюбилась в Олега. Может быть, как раз из-за этого в моей жизни произошло столько необычного.

Я бежала в Израиль, вместе с мужем и ребенком, потому что обещала так тогда на опушке леса этому маленькому ребенку. Она очень хотела, чтобы мы стали евреями, хотя она не знала, что это значит. Теперь я зато это уже знаю. У меня теперь другое имя, и у Тошеньки тоже, и у Олега, и мы живем хорошо – честно-честно! И дочка моя совершенно здоровая, хотя здесь мы вообще не ходили по врачам. Я взяла ее болезнь на себя, так мне кажется. И моего сумасшествия тоже никакого нет, так кажется. Я работаю, учусь. Хочу забеременеть, пока не получается, но обязательно получится.

Почему я уехала тайно – вы, наверное, понимаете. Простите меня. Мой раввин говорит, что мне не нужно писать вам какое-то время, чтобы мне было легче войти в свою новую жизнь. И я думаю, он прав. Б-г даст, пройдет сколько-то времени, и мы увидимся, и вы удивитесь и посмеетесь моему новому виду. И хочется верить, тогда уже в глазах моих уже будет счастье, потому что где-то есть край боли, даже такой большой, как еврейская.

Здесь никто не вспоминает о Холокосте – ну, о гибели евреев в ту войну. Как-то не принято.

Я тоже забываю эту историю стремительно. Когда-то расскажу ее Лее, то есть Тошеньке? Не знаю.

Будьте счастливы, мои родные! Наша семья – большая и здоровая, и мне кажется, мы можем себе позволить отдать одного из нас в еврейство, как раньше отдавали в монастырь. Ну, я шучу. Знайте только, что я не пропала, а вполне жива-здорова.

Ваша М.»

7. Как оно неправильно Слияние с матерью

Если помните среди образов этой книги такую вроде бы физическую модель про людей в семье как частицы в общем поле, то у этих частиц есть несколько рисков, в основном – из поля вылететь, либо слипнуться. Почему слипнуться плохо – не совсем очевидно. Так же как почему господь Бог создал нас в виде одиночных существ со вполне индивидуальным телом и психикой. Почему-то это так. Для меня это не вопрос теории, скорее то, что я наблюдал в жизни и работе, меня настроило на такой лад. Как-то слишком много боли и искореженности я видел в людях, слишком (психологически) сросшихся с другими.

Эти «другие», впрочем, почти всегда – мамы.

Есть как будто какая-то заколдованность в том, что с мамой очень трудно установить «правильное» расстояние. Там очень и очень часто – или слияние, или отвержение. Или «два в одном флаконе», вообще смесь не для здоровой жизни.

Я давно работаю не с детьми, а со «взрослыми», и потому верю в сказку, что сепарация – нормальный и необходимый процесс. Другой вопрос, что сказки про «правильную сепарацию» не существует.

Иногда возникает такое ощущение, что «быть правым» перед собственной мамой в принципе невозможно. Можно по-разному быть неправым.

Я написал два наброска, один «получше», про более-менее часто встречающуюся форму слияния с мамой, в виде такой бескрайней тоски, разлитой по жизни, и никогда никуда не приводящей. Второй отрывок – из более жесткого формата слияния.

Мамочка, долюби меня!

В этой сказке нас трое: я, моя мама. и еще кто-то, кого моя мама любила, но не долюбила. Наверное, это я – но тогда я ничего не понимаю! Почему иссяк тот поток? Почему я сижу как у высохшего русла, где еле струится какая-то мутная фигня и ковыряюсь в камешках и отбросах, а я ведь помню, что здесь была чудесная здоровенная река? Или я не помню, но знаю, что она должна здесь быть?

Здесь где-то чего-то не хватает, и я ничего не понимаю. Я только знаю, что мне больно, что мне нужна моя мамочка, чтобы любила меня, а ее нет, есть совсем другой человек. Да и меня, наверное, нет – той, которую мама могла бы любить! Что же – во мне память другого человека? Нет, это моя собственная память, память маленького ребенка. Мне просто где-то не хватило, не хватило любви!

Мамочка! Долюби меня!

Я не уйду – мне некуда идти! Никто не будет так меня любить, я знаю. Уж это-то я точно знаю, я пробовала! Я вытягиваю к тебе руки и говорю: мама! мамочка! – а мне в ответ ничего не протягивается, потому что всё, поезд ушел, уже никто никогда не вернется.

Даже малюсенького шанса – нет!

Я злая и подлая, я пойду и расскажу сотне людей, что ты меня не любишь и не любила, что ты мне столько всего испортила, что ты дура, что ты столько всего потеряла и всё по своей вине. Я буду им рассказывать про то, как ты потеряла папу и как ты потеряла работу, и мое уважение, и все такое, а на дне своей маленькой души я буду помнить, что на самом деле это ты – меня, мамочка, потеряла, и это самая главная загадка, почему же и как. Почему ты меня не долюбила? Ну что тебе стоило? Я же была такая маленькая и ничего особенного не хотела!

Я просто хотела, чтобы ты меня любила, любила все время, как свою руку и свое сердце, постоянно, неотрывно, переплетясь каналами, мамочка!

Долюби меня, а?

"Мамино тело", бред, безумие

У меня нет своего тела. У меня тело моей мамы. У моей мамы два тела – свое и мое.

Не знаю, что она делает со своим (и знать не хочу!), а моё она запирает на ключ.

Потому что она не хочет, чтобы мои соки доставались другим. Она хочет всё забрать себе, мою молодость, мою красоту. Она высасывает это через пуповину, которая так и осталась между нами.

Я смотрю в зеркало и вижу ее лицо.

Я ложусь под мужчину и знаю, что он трахает мою маму.

Поэтому мои мужчины – мммм… – мне они кажутся уродами. До или после, или во время, какая разница? Они трахают мою маму, а я не хочу, чтобы ей было хорошо.

Мне сладко быть блядью, потому что моя мама такая чистенькая, такая спаси Господи, такая закрытая на все замки в своей башне вечной дурацкой правоты, которая тысячу раз растоптала моего бедного папу.

Пусть, пусть ее жизнь бьет по жопе – хотя бы и по моей, мне себя не жалко, у меня нет тела.

Ты меня, мамочка, так и не смогла родить целиком.

Ты, получается, и не мама вовсе.

… А вы, мужчина, отойдите. Извини, ты хороший парень, но мне не до тебя.

Я люблю только свою маму.

Третий отрывок – из переписки мужчины и женщины. Она рассказывает ему о том, как пыталась покончить с собой. Он говорит, что это было не хорошо – прежде всего потому, что у нее маленький ребенок. Она отвечает:

«Я поняла, почему меня невозможно вытащить из не очень хороших состояний апелляцией к тому, что «у тебя же ребенок». Обвиноватить – можно, с большим успехом. А заставить что-то делать – нет, увы.

Это потому, что я не отделяю ребенка от себя. Я не прошла сепарацию (дважды не прошла – ни как ребенок, ни как мать), и ребенок мне представляется частью меня самой. А если это так, то ради него не можешь захотеть жить. Когда не хочешь жить ради себя, то можешь захотеть ради другого; но не ради того, кого от себя не отделяешь. И, если так, то понятно, почему с ним, оставаясь вдвоем, тоже не живешь – кажется, что живешь только на людях, а если он – это часть меня, то с ним я не на людях, естественно. Мне кажется, я стала понимать Медею. Я не об оправдании, а об объяснении. Я думаю, что Медея убивает детей не для того, чтобы отомстить. Медея убивает детей потому, что не отделяет их от себя; это такой способ самоубийства, когда для собственно самоубийства чего-то не хватает. И самоубийство лучше. Чем такая жизнь с ребенком изо дня в день.