Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова) Страница 38

Власть хищных смертельно опасна, но что же прикажете делать с ними? Отстранить "от любой работы с людьми", - предложено в "Дружбе народов". Тоже рецепт многообещающий.

Письмо XXXV

27 апреля 1996

"Если чем и оправдается XX век перед Богом, так это русской поэзией". Странная эта мысль принадлежит Анатолию Стреляному - вообще-то не пустослову - и поставлена как бы эпиграфом на суперобложке монументальной антологии "Строфы века". Составитель тома - Евгений Евтушенко, научный редактор - Евгений Витковский. Тысяча с лишним страниц, восемьсот семьдесят пять поэтов (это если считать, что Гумилев - поэт, и Родов - поэт, а с Катаевым и Кобзевым их четверо, и так далее), вес - килограмма три, о цене лучше не думать.

Книга - навсегда, обойтись без нее специалисту и любителю впредь почти невозможно (простой читатель вроде меня - выпросит у знакомого на несколько дней), трудолюбие и добросовестность составителя - выше любых похвал, заслуга его перед историей литературы - буквально бессмертная. Имя Евгения Евтушенко в будущем веке станет наравне с Ежовым и Шамуриным - составителями другой знаменитой антологии, доставившей когда-то столь многим столько счастья.

Похожа ли антология на русскую поэзию? Похож ли ботанический музей на растительность планеты? Вопрос бесплодный, неразрешимый, осложняется вдобавок тем, что научная полнота и художественная ценность ничего общего между собой не имеют. Полевая былинка красотой не уступает какой-нибудь гордой пальме, а несравненных стихов вообще мало на свете - и в этой книге тоже. Составитель попытался выбрать лучшее даже у слабых авторов, его своеобразному вкусу можно довериться - до известной степени, конечно, - и этого достаточно (несколько раз, впрочем, он явно сплоховал: с Брюсовым, например, или с Верой Инбер, - ничего не поделаешь, такие просчеты неизбежны).

По-настоящему неприятный, причем бросающийся в глаза недостаток у антологии только один: многовато в ней прозы Евгения Евтушенко; то есть предисловия необходимы, - но слишком забавный у сочинителя предисловий слог:

"Из почек комсомолии вылупились птенцы, пожравшие тех, кто делал эту революцию".

О Бунине сказано: сын мелкопоместного помещика. О Набокове: сын крупного царского юриста. О Чурилине: "был по матери крестьянином, по отцу евреем"... Так обстоят дела с генеалогией. И в психологии творчества у Евгения Евтушенко собственная система. Вот Ходасевич:

"Отец был польским незнаменитым художником, мать - наполовину русская, наполовину еврейка. Может быть, от этого в нем всегда был и некоторый "шляхетский гонор" и, с одной стороны, чувство еврейской униженности, а с другой стороны, чувство национальной гордости за русскую культуру..."

А вот Ахматова: "была дочерью морского инженера и провела большую часть детства в Царском Селе, и, может быть, поэтому ее стихам свойственна величавая царственность".

Неплохо и с политической философией - целая россыпь афоризмов. Например:

"Государство и совесть - это не одно и то же, если государство попирает совесть".

Навязывать читателю подобные сентенции - не совсем вежливо, но ничего не поделаешь: составитель чувствует себя героем антологии: как бы расхаживает меж восковых фигур. Поневоле мы вынуждены узнавать поразительные вещи не только про Ахматову ("гордый плач") или про Кузмина ("иронический гомосексуализм"), - но и, прежде всего, - про Евгения Евтушенко.

"В 1968 году, когда брежневские танки пересекли границу Чехословакии, я написал протест правительству и ожидал ареста. Однажды утром раздался звонок. Я открыл дверь и увидел веснушчатого молоденького солдатика. Он протянул мне мою книжку, пробитую пулей, с запекшейся кровью на обложке. По трагическому парадоксу книга называлась "Шоссе энтузиастов". Этот маленький сборник был в грудном кармане нашего танкиста, который, после того как нечаянно раздавил гусеницами танка чешскую девочку, застрелился. Он убил себя сквозь мою книжку".

Нет, разумеется, ни малейших сомнений, что каждое слово - чистая правда. Просто проза такая - как бы наточена на простодушную впечатлительность иностранца.

(Любопытно, между прочим, сопоставить этот эпизод с упоминанием, что Наталью Горбаневскую - помещенную в сумасшедший дом за протест против братской помощи чехам советских танкистов - освободили в 1972 году "по письму в ее защиту составителя этой антологии").

Но что Цветаева будто бы стирала в Елабуге белье местному милиционеру это ведь натуральная клюква, не так ли?

И стихотворение Юнны Мориц на смерть Тициана Табидзе приведено в редакции заведомо ложной; у Мориц: "Война тебе, чума тебе, Земля, где вывели на площадь Звезду, чтоб зарубить, как лошадь"... (В антологии: "убийца, выведший на площадь"...)

А с Иосифом Бродским составитель обходится и вовсе без затей. Бессовестный, неблагодарный Бродский, оказывается, просто не дал составителю осчастливить его:

"Аксенов и я добились у редактора "Юности" Полевого визы на опубликование восьми стихотворений Бродского. Его судьба могла измениться. Но люди выбирают судьбу сами. Когда Полевой перед самым выходом номера попросил у Бродского исправить лишь одну строчку "Мой веселый, мой пьющий народ" или снять одно из восьми стихотворений, Бродский отказался. Он подал еще одно заявление на выезд, и, наконец, ему не отказали...".

Великодушный составитель, правдивый, незлопамятный...

Но неважно. Книжка все-таки вышла очень и очень полезная - даже как автопортрет любимчика здешней удачи. Странное, конечно, впечатление: Лев Никулин и Осип Мандельштам под одной шикарной обложкой.

И не думаю я, что тм - или где бы то ни было - примут это издание в качестве оправдательного документа - одного на всех. Каждому, скорее всего, придется отвечать за себя.

... Загадочный это ход мыслей: в случае чего, дескать, оправдаемся Мандельштамом: он якобы за нас, якобы вместо нас, на худой конец - от нашего имени защитил честь страны. Вот же - были не только Колыма, Катынь, Чечня Мандельштам тоже был, и Гумилев, и Клюев, - итог века, согласитесь, в нашу пользу - посторонитесь, прочие века, народы и государства! Минуточку, скажут нам, - а как вы поступили ну вот хотя бы с этим пресловутым Осипом Мандельштамом? Составитель антологии намекает, что утопили в лагерном сортире, - это верно? Ах, это не вы, это плохие современники ваших родителей, - а вам подавай покой и волю, - но что же прикажете мне делать с чеченскими детьми? - спросит Господь. Если таковой существует.

Письмо XXXVI

23 мая 1996

Когда похоронный патруль уйдет, - сказано у Киплинга, - и коршуны улетят, приходит о мертвом взять отчет мудрых гиен отряд.

За что он умер и как он жил (перевод Константина Симонова) - это им все равно. Добраться до мяса, костей и жил им надо, пока темно.

Полгода не прошло со дня кончины Иосифа Бродского - и появилась неопрятная брошюра с неузнаваемым его портретом на обложке. В брошюре сказано:

"Поэтический авторитет Иосифа Бродского не только неприлично раздут, он целиком мифологема небрезгливых и безудержных в саморекламе "Граждан Мира"!"

"Эта иррациональная поэзия Иосифа Бродского полностью чужда России, хотя она и звучит на русском языке..."

"Проходя круги ада, русские не ощущают свою ущербность от неприятия ими чуждой поэзии русскоязычного поэта. Утраты нет, потому что фиалки Бродского пахнут не тем. Поэт это скрывает: иначе не будут распространять его стихи, предназначенные быть троянским конем в мире доверчивых славянских чувств..."

Ну и, наконец:

"Русофоб Бродский навсегда останется в нашей памяти как Разрушитель России, подобный Меню и Якунину, Горбачеву и Яковлеву..."

Затейливые какие выражения, не правда ли? Автора зовут Ю. К. Бегунов, он в последние годы приобрел известность как специалист по теории и практике употребления лексемы "жид" (см. "ЛГ" от 27.12.95 и "НВ" от 6.4.96), - но здесь почему-то сдерживается, - конечно, из последних сил.

Зато применяет филологические, так сказать, навыки - приобретенные, должно быть, в Пушкинском Доме за долгие годы занятий древнерусской литературой. (Этот Бегунов, говорят, публично называет себя учеником академика Лихачева. Бедный академик!) Самое главное в этом деле - ударить ненавистного поэта цитатой под дых, а потом наступить на лицо, - но сперва надо самому изготовить цитату. Для доктора наук из Пушкинского Дома тут ничего невозможного нет. Берете, например, две строчки:

Изо всех законов, изданных Хаммурапи,

Самые главные - пенальти и угловой,

и переделываете вторую таким образом: "самое главное - пенальти головой"!

А вот прием не простой, а очень простой. У Бродского:

Запоминай же подробности, восклицая

"Vive la Patrie!"

Ученый вместо этих загадочных и противных иностранных слов ставит в цитате всего лишь "ИА!" - и сразу выявляет со всей очевидностью, что поэт не любит Родину и не умеет рифмовать.