Евгений Елизаров - История и личность (Размышления у пьедестала) Страница 4

Одной из крупнейших фигур нашей отечественной истории был Петр. Каждый из венценосцев по издавна сложившейся традиции получал какое-то свое прозвище, иногда нелицеприятно характеризующее какие-то черты его личности, иногда звучащее как громкий титул. В нашей истории были "Грозные" и "Тишайшие", всякие были, но вот "Великим" остался только он: за ним одним даже советская историография сохранила этот титул. Заметим одно обстоятельство. Великому Помпею звание "Великий" было присвоено Суллой. Понятно, вовсе не для того, чтобы констатировать превосходство этого в те поры молодого офицера не очень высокого ранга над всеми окружающими - еще не хватало вот так возносить своего собственного подчиненного! Просто ни орденов, ни медалей, ни даже появившихся значительно раньше их золотых цепей, надеваемых сюзереном на наиболее отличившихся воинов, не было тогда и в помине. Вот различного рода звания, в том числе и персональное звание "Великий", и присваивались именно как форма отличия по службе, как форма признания заслуг. (Кстати сказать, введение персонального звания "Герой Советского Союза" было возвращением именно к этой старой традиции.) Иначе говоря, в буквальном смысле (во всяком случае в применении к молодому еще офицеру) это звание понимать, разумеется, не следует. Здесь определенная доля условности. С Петром другое дело. Ведь даже Большая Советская Энциклопедия называет его Великим без всяких кавычек. В официальной историографии времен Российской империи (где, кстати, Великой была признана и Екатерина II) это было бы понятно. Набранное же крупным шрифтом в БСЭ, где даже прозвище "Грозный" рядом с именем Ивана IV, одной из самых страшных фигур непростой нашей истории, набирается совсем иным кеглем, - это уже форма объективации, т.е. форма косвенного признания того, что он был великим сам по себе, независимо от всех наших, субъективных, оценок... Мы обратились к Петру потому, что именно его имя, как колдовская формула, способно приоткрыть двери в те неведомые сферы, где и свершается вечное таинство отчуждения изначально дарованной всем нам свободы. О Петре написаны целые библиотеки. Но ведь вот что примечательно. Как правило, личность этого реформатора (если не сказать революционера) рассматривается только через призму тех преобразований, которые историческая традиция приписывает всецело его гению. Вспомним максиму, приведенную нами в самом начале: именно эти пребразования, подобно "анатомии человека" очень часто выступают в роли своеобразного ключа к пониманию его личности. Апологетическая же историография вообще, как кажется, готова дойти до абсурда обратной детерминации, в системе которой и детские забавы будущего императора едва ли не обусловливаются грядущими победами. В апофеозе апологетики будущее России как бы опрокидывается в ее прошлое и строгий контур причинной зависимости обретает черты какого-то причудливого арабеска. Масштабность всего свершенного Петром делает грандиозной и его собственную фигуру. И эта грандиозность многими мыслится уже с самого начала, ибо для многих самое начало Петра - это уже начало гения. Мало кому приходит в голову взглянуть на него как на простого, ничем (по крайней мере в начале) не выдающегося человека. Между тем правильней было бы взглянуть на него именно таким образом и постараться отыскать, говоря словами Достоевского, "хотя бы некоторые верные черты, чтобы угадать по ним, что могло таиться в душе иного подростка тогдашнего смутного времени,- дознание не совсем ничтожное, ибо из подростков создаются поколения"...

Да, именно так: личности создаются из подростков, а вовсе не из тех свершений, которые озаряют память об уже ушедших героях. Итак, о подростках... Герои Плутарха, Фукидида, Тацита, Светония, все эти Фемистоклы, Александры, Помпеи, Цезари, спасители и завоеватели, законотворцы и военачальники - чье только воображение они ни потрясали. Но вдумаемся, ведь должна же быть разница (и, как представляется, весьма существенная) между тем, как воспринимают эти деяния простые смертные, и те, кто уже по праву своего рождения изначально становится равным им, бессмертным. В самом деле, наследник престола с "младых ногтей" воспитывается на том, что между ним и великими цезарями, когда-то потрясавшими устои вселенной, нет той непреодолимой пропасти, которая всегда существует между монархом и его собственными подданными. Совсем не в кровном, а в каком-то высшем метафизическом смысле приятие короны делало родственниками друг другу всех монархов Европы. И благодаря этой метафизичности такое родство охватывало собой отнюдь не только одновременно правивших венценосцев, но простиралось и в самую глубь веков. Тайна же состояла в том, что обрядом миропомазания не только страны и народы вверялись их попечению и водительству, но и сама история давалась им как простая скрижаль, которой долженствует запечатлеть на себе все величие их деяний. Поэтому лишь масштаб предстоящих свершений зависел от личных достоинств - причастность истории уже была обеспечена изначально. Разумеется, Петр не был лишен ума. Но остановимся на одной весьма существенной детали. Обывательский рассудок способно поразить то обстоятельство, что дочери Российского Императора, всемогущего "хозяина земли Русской", как он сам написал о себе, донашивали, как это водится и в обыкновенной семье, друг за другом свои детские платьица; депутаты Учредительного собрания, конвоировавшие семью несчастного Людовика после его неудавшегося бегства из Варенна обратно в Париж, были буквально потрясены тем, что сам король собственноручно расстегивал штанишки наследника... Но ведь семейный уклад един для всех, и царствующая фамилия в этом, извечном патриархальном, ее измерении едва ли чем отличается от любой другой. В обычной же семье высшим авторитетом, как правило, является ее глава - отец. И там, где существует этот авторитет, всегда существует и критическое отношение подростка к самому себе. До известного возраста здесь сохраняется едва ли не пропорциональная зависимость: чем выше авторитет отца, тем трезвее взгляд ребенка на самого себя. Нормальное развитие любого мужчины немыслимо без воспитания способности к почитанию авторитета и повиновению. Тем более оно необходимо тому, кто сам назначен повелевать: только воспитанное умение повиноваться рождает чувство ответственности в будущем самодержце. Петру не было дано испытать формирующего воздействия отцовского авторитета... Пусть его окружали совсем не глупые люди. Пусть и "дядька" его был не только одним из достойнейших, но и одним из самых образованных людей России того времени. Но нужно помнить, что все они были его подданными. Меж тем, в царствующей фамилии авторитет отца сливается с авторитетом высшего государственного лица, а значит, вообще становится абсолютным. Здесь же изначальным абсолютом был он сам. И это не могло не деформировать воспитательный процесс. Можно возразить, что в первые годы формального царствования Петра в России существовал совсем не редкий для Европы режим регентства. Да, так, но это регентство было не вполне обычным, ибо его стержнем было практически открытое противостояние, грозившее разразиться едва ли минуемым кровопролитием. Вспомним: за Петром было только легитимное право, реальная сила была на стороне Софьи. Софья же не выказывала решительно никаких признаков готовности передать власть Петру по достижении им своего совершеннолетия (напомним, что по порядкам того времени оно наступало с женитьбой). Что должно было перевесить - неизвестно, но уже становилось ясно, что решающая схватка неизбежна, и в случае поражения партия, сделавшая ставку на Петра, была обречена. Для многих, очень многих в своем окружении Петр был единственной защитой, и было ли возможно в условиях прямой зависимости от подрастающего венценосца появление трезвого голоса, который и Цезарю напоминал о том, что он - всего только человек. Нет, благотворной способности к повиновению в подрастающем Петре не воспитывал никто. Меж тем умение повиноваться и способность безропотно переносить домашний деспотизм далеко не одно и то же: если первая воспитывает в будущем монархе действительно свободную личность, то вторая - обыкновенного холуя, внезапно дорывающегося до абсолютной власти. Добавим сюда и другое. В своих собственных глазах Петр был отнюдь не заурядным монархом какой-то третьестепенной державы. Еще были живы слова, сказанные старцем Филофеем: "Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти". Под третьим Римом давно уже понималась Москва. Этот лозунг касался в первую очередь церкви, духовного наследия Византии, но для честолюбивого Петра, слышавшего кое-что и о древней истории, он не мог не принять другого измерения - измерения прямого сопоставления с первым Римом. Поэтому-то в играх своего детства он видел самого себя - в первую очередь самого себя - прямым преемником славы первых цезарей. Но будем все же трезвы: в прямые наследники былой славы давно угасших империй Россия того времени подходила мало. Слишком глубокая пропасть пролегла между ней и когда-то объединявшими мир великими цивилизациями Запада. Заполнить ее могла только риторика профессионального идеолога... или вымысел ребенка. Так в детских фантазиях неуклюжие картонные латы легко восходят к изящному и несокрушимому стальному максимилиановскому доспеху, деревянный меч - к клинку благородного толедского закала, привязанная коза - к огнедышащему дракону... уснувшая Россия - к исполненному энергией Риму.