Евгений Елизаров - Рождение цивилизации Страница 5

3. Природа ритуала

Но обратимся к самому существу - к ритуалу. Население Египта, из которого постепенно и сформировалась древнеегипетская народность, составили местные племена Северной и Восточной, а также пришельцы из Тропической и Северо-западной Африки, мигрировавшие из за высыхания почвы. Таким образом, для огромного региона долина Нила стала своеобразным котлом, где все эти племена, смешались, породив новый антропологический тип; уже в начале освещенного письменностью периода существования Египта его обитатели образовали единое этническое целое, во многом сохранившее свою определенность и по сию пору. Не менее пестрой была и этническая мозаика племен, объединенных первой цивилизацией Междуречья. Словом, конечным результатом действия вкратце очерченных здесь "механизмов запуска" является становление некоторой единой и (что особенно важно) осознающей свое единство народности, их началом - пестрый конгломерат разноязычных племен, обладающих совершенно различным взглядом и на себя и на мир. Поэтому становление первой (в регионе) цивилизации есть в то же время и формирование не только единой культуры, но и единого психологического склада, умосостояния, словом, формирование того, что собирательно описывается модной сегодня категорией менталитета. Таким образом, вопрос состоит в том, чтобы найти истоки и, хотя бы эскизно, восстановить логику ментальной "унификации" изначально различных тотемических сообществ. Наиболее явственно единство цивилизации прослеживается в ее верованиях и ритуалах. Не случайно поэтому еще до недавнего времени не столько этническое происхождение, сколько вероисповедание человека являлось решающим при определении его причастности к той или иной общности. Отсюда необходимо обратиться к истокам самого ритуала и логике интеграции тотемных культов в единый культ впервые возникающей цивилизации. Живая плоть ритуала всегда кодировала собой какой-то факт общественного сознания, запечатлевавший в себе или нечто реальное или нечто абстрактно-символическое; земная жизнь Христа могла лечь в основу божественной литургии, хлеб и вино Тайной вечери породить христианский обряд причащения... Можно предположить, что именно такой факт общественного сознания - представление о вечной жизни завершившего посюсторонний круг бытия человека - положил основу погребального ритуала первых египтян. Иначе говоря, на протяжении писанной истории человечества собственно ритуал всегда представлял собой чисто вторичное, производное от чего-то образование. Первичность некоторого факта, запечатленного общественным сознанием, и производность ритуала от кодируемых им представлений должна подтверждаться непрерывной его эволюцией, то есть последовательным восхождением какой-то первоначальной неразвитой его структуры к форме, способной отразить в себе всю сложность моделируемого ею начала; и практика, как кажется, свидетельствует именно об этом. Так, например, последовательное преображение первых египетских мастаб в пережившие тысячелетия пирамиды, по-видимому, удостоверяет именно такое соотношение между сквозящей через века константой общественного сознания, запечатлевающей в себе вечную тоску человека по бессмертию, и материализующим ее ритуалом. Но ритуал сопровождает человека и в дописьменный период его истории: ведь уже в жизни самых примитивных из когда-либо наблюдавшихся этнографами племен он занимает до чрезвычайности важное место, поэтому можно утверждать, что истоки его уходят в самую глубь не только собственно истории, но и антропогенетического гольфстрима. И закономерен вопрос: можно ли наши сегодняшние представления о нем ретрополировать на этот дописьменный период и, больше того, на предысторию человека? Вспомним и уже упоминавшееся здесь обстоятельство: в основе любого культа лежит отнюдь не примитивное представление, доступное неразвитому уму любого обывателя, - его ядро всегда составляло собой абстракцию очень высокого (для своего времени едва ли не предельного) уровня: ведь и сегодня представления простых верующих существенно отличаются от сложных богословских истин, изучаемых на теологических факультетах. Таким образом, если это соотношение было неизменным на протяжении всей истории ритуала, мы обязаны предположить наличие сравнительно высоко развитого сознания не только на ранних ступенях собственно человеческой истории, но и в самых глубинах антропогенеза, то есть предположить наличие развитого сознания там, где его еще не может быть. Моей целью является показать, что действительное соотношение между ритуалом и сокрытыми в его структурах формами общественного сознания является (по крайней мере в начале) прямо противоположным, то есть показать первичность ритуала по отношению к сознанию человека. К аргументации в пользу именно этого тезиса я и приступаю.

Известно, что в жизни первобытных племен ритуал всегда предшествует какой-то сложно структурированной деятельности, а зачастую еще и завершает ее. Было бы справедливым сказать, что благодаря этому на ранних ступенях истории формируется некоторая единая структура целевого процесса: ритуал-деятельность. И чем примитивней уклад бытия и культура племени, тем более жесткой оказывается эта связь, тем более монолитным оказывается единый этот процесс. Случайно ли это? Обратимся к общеизвестному. Человек - даже на самых ранних этапах своей истории - в составе единого целевого процесса способен привести в действие целую цепь функционально различных, но технологически связанных между собой орудий (под технологически связанными орудиями я имею в виду такие, когда использование одного является необходимым условием применения другого). Между тем даже занимающие высшие позиции в единой систематике животного царства современные приматы, сделать это не в состоянии. Максимум того, на что они способны (да и то, как правило, лишь в составе специально поставленного эксперимента), это самостоятельно изготовить какое-то одно не очень сложное орудие и уже с его помощью достичь желаемое. (Правда, в структуре других видов деятельности возможно изготовление и применение других средств, и в целом общее количество периодически применяемых одним и тем же животным орудий может быть довольно большим, - но я говорю об одном систематическом целевом акте, исполняемом в составе одного непрерывного потока действий). Таким образом, если и верно, что орудийный характер деятельности образует собой наиболее фундаментальное свойство человека, то характер этой орудийности должен быть несколько переосмыслен. Орудийность человеческой деятельности должна быть интерпретирована не как простая способность к использованию не имеющих прямого отношения к предмету потребности элементов окружающей среды, но как дар свободного сочленения по меньшей мере нескольких функционально различных орудий в составе единого целевого процесса. Предшествующая человеку биологическая реальность не знает ее, такая способность впервые формируется именно в ходе антропогенезиса. Следовательно, формирование этой способности должно составить по меньшей мере одно из основных измерений того таинственного процесса, в течение которого животное превращается в человека. Это измерение должно составить основу и нашей попытки понять логику рождения цивилизаций.

Ясно, что любая повинующаяся биологическому инстинкту деятельность должна кодироваться в управляющих центрах организма, но субъект, не наделенный даром сознания, не в состоянии моделировать с помощью этих центров что-то принципиально отличное от движения собственных органов его тела. Между тем, в составе любого орудийного процесса как некоторое относительно самостоятельное образование всегда можно выделить непосредственное взаимодействие самого орудия с предметом. Именно оно составляет собой содержательное ядро деятельного акта, зародыш той самой технологии, благодаря которой через тысячелетия человек по сути противопоставит себя всему живому. И эта собственно технологическая составляющая орудийного процесса уже с самого начала предстает как образование, которое в принципе выходит за рамки сугубо биологической организации. Не исключено, что именно поэтому применение орудий, имеющих свою (по существу уже неподконтрольную биологической особи) логику, хоть и распространено в животном мире, все же не является ни основным, ни даже одним из основных способов жизнеобеспечения. Невозможность постижения животным абсолютно трансцендентной для его психики логики взаимодействия орудия и предмета ведет к тому, что если отдельное орудие (и даже ограниченная их совокупность) и может быть интегрировано деятельностью высокоразвитых существ, то объединение в составе одного целевого процесса даже двух функционально различных средств представляет собой нечто совершенно запредельное возможностям биологического тела. Для должного оттенения всей глубины проблемы следует сказать, что сочленение двух орудий в составе одного целевого процесса оказывается для животного намного более сложным делом, нежели сегодняшняя стыковка на орбите "Атлантиса" и "Мира" (я пишу эти строки под впечатлением именно этого события). Ведь даже при полной ясности теоретического существа этой задачи ее практическое разрешение потребовало значительных усилий наций, научно-технический потенциал которых в данной сфере образует собой предельные возможности всей земной цивилизации. Между тем, для биологического предшественника человека здесь обнаруживаются не одни только "технические" трудности. Имманентные законы технологии, принципы сочленения орудий абсолютно трансцендентны для него. Поэтому сложное взаимосогласование траекторий движения разных орудий в пространственно-временном поле единого деятельного акта, которое составляет существо их сочленения в структуре одного процесса, - это какое-то абсолютное "зазеркалье" биологической реальности. Между тем, выделение человека из царства животных и становление собственно человеческого общества во многом обусловлено последовательным развитием именно технологии, и современное нам производство складывается уже из практически необозримых цепей, звенья которых образуют функционально различные средства. Поэтому можно утверждать, что сопряжение даже двух номенклатурно различных орудий в составе одного целевого акта означает собой первый шаг по пути восхождения от управляемого голым инстинктом биологического движения к собственно человеческой истории. Иначе говоря, утверждать, что оно означает собой преодоление глубокой пропасти, разделяющей человека и его животного предка, преодоление какого-то качественного антропогенетического рубежа, своеобразного эволюционного Рубикона, ибо дело не сводится только к чисто количественной стороне вопроса. Действительно. Залогом последовательного развития и усложнения технологических структур у человека является сознание, ведь именно (и только!) благодаря его абстрагирующей роли оказывается возможным объединение в одном целевом процессе функционально различных орудий. Но это только у человека. Поскольку же в начальном пункте этого процесса никакого сознания нет и не может быть, такое преодоление должно быть также и решающим шагом в его становлении. Отсутствие сознания в этом - ключевом - пункте антропогенетического потока является до чрезвычайности важным обстоятельством, если угодно, и в методологическом смысле: ведь такое преодоление, результатом которого должно быть формирование его базисных психофизиологических ритмов, должно происходить на чисто животной основе, с помощью сугубо биологических механизмов, ибо в противном случае остается предполагать существование каких-то надмировых мистических сил, извне движущих и направляющих всю эволюцию живого. Но такое предположение - скорее уход от разрешения вопроса, чем действительно добросовестная попытка ответить на него. Ведь этим искомые причины просто отодвигаются еще дальше в область неведомого, а то и вообще постулируется принципиальная невозможность их познания. (Правда, естественное развитие вовсе не опровергает возможность постоянного вмешательства в повседневность и надмировых сил. Больше того, в известной системе теоретических координат само появление последних оказывается ничем иным, как прямым следствием действия естественно-природных законов. В другом месте ("Мировой разум") говорится о соотношении между ними. Но упоминать об этом здесь - значит, отягощать повествование не нужными деталями.) Между тем, как будет показано ниже, анализ именно биологической "составляющей" орудийной деятельности позволяет понять многое в едва ли не мистическом процессе ее последующего одухотворения. Взглянем на основные структурные элементы любого орудийного процесса. Большинство профессионалов моего профиля, на практике сталкивающихся с подготовкой производственных кадров, знает, что единое это образование можно (и не только в абстрактно-теоретической форме) разложить на два принципиально отличных друг от друга начала. Одно из них - это структура движения в пространственно-временном поле деятельного акта самого орудия, то есть алгоритм его взаимодействия с предметом деятельности. Другое структурированное движение исполнительных органов тела самого человека. Первое из этих начал можно условно представить как собственно технологический процесс, выполняющийся как бы сам собой, без участия человека, второе как простую "пантомиму" деятельности, выполняемую человеком без орудия (или без ее предмета). Ясно, что оба образования в конечном счете производны от цели, стоящей перед субъектом, но вместе с тем легко понять, что конкретная траектория движения исполнительных органов его тела в каждом звене процесса всегда будет подчинена его технологической составляющей, то есть конкретной форме применяемого здесь орудия и структуре его физического взаимодействия с предметом деятельности. (Так привычное для нас движение кисти руки при использовании обыкновенной европейской ложки всегда будет отличаться от экзотики, подчиненной используемому на Востоке обеденному прибору.) Между тем, повторюсь, даже на ранних стадиях антропогенезиса единственной реальностью для еще не обладающей сознанием особи остается только живое движение исполнительных органов ее собственного тела, для нее существует только неотличимая от какой-то "пантомимы" биологическая составляющая ее деятельности. Все относящееся к собственно предметному содержанию орудийного процесса по существу полностью выпадает из "поля зрения" биологического индивида. Возникающий мир чисто технологических связей остается полностью непроницаемым для субъекта. Простая аналогия легко иллюстрирует суть сказанного. Известно, что любое работающее тело обязано что-то излучать; поэтому непосредственное взаимодействие материальных предметов всегда сопровождается сложной игрой непрерывно изменяющихся физических полей, которые окружают их. Но вся эта игра остается и по сию пору во многом сокрытой от нас, ибо до сих пор в подавляющем большинстве случаев мы видим только "механику" процесса. Вот так и у животного: вся совокупность его рецепторов не в состоянии разглядеть впервые формирующуюся сферу технологии. Но, как это ни парадоксально, именно данное обстоятельство и образует собой возможный выход из обнаруживающегося здесь тупика. Ведь вследствие этих особенностей психики животного интеграция любых связанных между собой элементов единого технологического процесса может осуществиться только в форме слияния, сочленения биологических его составляющих. Иначе говоря, воспроизведение всей технологической цепи в составе какого-то одного целевого акта становится задачей сведения в непрерывный поток уже не алгоритмов движения самих орудий, но всецело производных от них структур собственной пластики индивида. Другими словами, становится задачей сведения последних в какую-то интегральную "пантомиму" целостного орудийного процесса. А вот на этом пути - во всяком случае там, где речь может идти лишь о крайне ограниченных цепях технологически взаимосвязанных орудий, - никаких непреодолимых препятствий не существует. И, хотя решение этой задачи осуществляется на протяжении жизни не одного поколения, эволюционирующий вид в состоянии справиться с ней, поскольку ее содержание уже не выходит за рамки чисто биологических форм бытия. Нежелание утяжелять и без того сложный предмет излишней детализацией не позволяет подробно остановиться на всех аспектах этой проблемы, поэтому многие промежуточные звенья, образующие собой необходимые условия ее решения, могут быть очерчены только в самом конспективном виде. К числу таких необходимых условий должно быть отнесено, во-первых, формирование новой системы потребностей, во-вторых, - разрушение целевой структуры инстинктивной деятельности животного, наконец, в-третьих, - становление в исходном сообществе начал распределения продукта совместной деятельности. Академическая наука, говоря о решающей роли орудийного фактора в эволюции, сводит его влияние к чисто морфологическим изменениям биологического предшественника человека. Между тем, для любого специалиста, непосредственно занимающегося анализом орудийных процессов, очевидно, что не менее (если не более) фундаментальным следствием использования орудий является другое. Так уже закрепление в деятельности формирующегося социума номенклатурно первого орудия влечет за собой категорическую необходимость становления задельного производства, то есть производства каких-то вещей впрок. Повторюсь: речь идет именно о закреплении орудийного характера какого-то деятельного акта, а вовсе не о случайном применении в нем орудия. В самом деле, совершенно невозможно представить, чтобы в этом случае изготовление требуемых орудий каждый раз начиналось только по непосредственному велению желудка и утоление его повелений обусловливалось бы предварительным изготовлением необходимого средства. Животное должно иметь возможность использовать уже наличествующее, то есть произведенное им самим или кем-то другим орудие. Без этого дальнейший прогресс невозможен. Но если "про запас" производятся орудия, то и соответствующие сегменты единой сферы потребления становятся возможными только благодаря существованию определенного задела. Но животное способно повиноваться лишь сиюминутно различимому голосу своей потребности, поэтому там, где он еще не слышен, изготовление этих орудий впрок на основе сложившихся механизмов стимулирования просто немыслимо. Субъект развитой орудийной деятельности должен действовать в свободном от физиологической потребности состоянии. Конечно, это не означает, что животное может производить орудие лишь будучи сытым, но ведь и голодный поэт слагает стихи, повинуясь отнюдь не чувству голода. Просто переход к задельному производству орудий требует формирования каких-то новых побудительных начал деятельности, начал, альтернативных тем физиологическим стимулам, которые до этого момента понуждали животное к чему бы то ни было. Иначе говоря, вхождение уже самых первых орудий дает старт долгому пути последовательного освобождения субъекта от непосредственного диктата сиюминутно испытываемой физиологической нужды и подчинения его деятельности принципиально иной структуре потребностей. То есть кладет начало тому самому процессу, который, как мы уже видели, и завершается взрывоподобным формированием первых цивилизаций. Впрочем, здесь дело не только в формировании иной структуры потребностей. Несколько утрируя, можно сказать, что сытое животное - спит. Разумеется, это нельзя абсолютизировать. В природе ничего не рождается на совершенно пустом месте, какие-то зачатки нового всегда формируются еще на предшествующих ступенях развития, и чем ближе к любой промежуточной вершине, тем явственней их проявление. Но все же становление объективной потребности живого существа в самой деятельности - а речь идет именно о том, что уже не не только добывание средств к существованию, но сама деятельность "вообще" становится главенствующим смыслом его бытия - меняет многое в природе. С превращением этой потребности в основное мотивационное начало сама Жизнь как планетарное, даже космическое начало начинает подчиняться каким-то иным законам. Активизируются новые резервы живой материи, способные резко интенсифицировать и ускорить эволюционный процесс. Далее. На первых порах (находимый готовым) предмет окружающей среды может использоваться животным в качестве орудия только для удовлетворения какой-то сиюминутной надобности. Меж тем и отдельные орудия и формирующийся орудийный фонд сообщества в целом имеют свою внутреннюю логику развития. Уже предварительный анализ способен показать, что эта логика проходит как по линии возрастания кратности применения любого средства (в самом начале пути оно выбрасывается тотчас же после достижения цели - со временем орудие начинает сохраняться и использоваться вновь и вновь), так и по линии его универсализации (поздние орудия, как правило, полифункциональны). При этом на всем пути такого развития в управляющих центрах биологического субъекта должна сохраняться неразрывной жесткая связь между орудием и непосредственным предметом самой потребности; иначе говоря, в инстинктах животного должна закрепляться единая структура все усложняющегося деятельного акта: "производство орудия - производство предмета - потребление предмета". Однако практика длительного сохранения полифункционального средства (к тому же на определенном этапе начинающего подвергаться известной обработке, а затем и вообще искусственному изготовлению) показывает, что со временем единая эта структура распадается на отдельные свои звенья: "изготовить первичное орудие", "взять готовое орудие - изготовить вторичное средство", "взять вторичное орудие - изготовить предмет" и так далее. При этом первые из звеньев такой единой цепи могут реализоваться в виде законченного деятельного акта, так и не разрешившись потреблением, последнее же (потребление) - начаться без обязанных предшествовать ему действий по изготовлению необходимого средства. Но если деятельность, конечное назначение которой составляет удовлетворение какой-то физиологической потребности, так и не разрешается этим удовлетворением, то это и означает собой разрушение старой и формирование новой ее целевой структуры. Наконец, важно понять, что становление новой системы потребностей и последовательное разрушение целевой структуры деятельности делают невозможным существование индивидов вне механизма распределения ее интегрального продукта. Самый факт того, что единый процесс (производство орудия - производство предмета - потребление предмета) может быть прерван сразу же по изготовлению необходимого орудия, свидетельствует о становлении механизмов отчуждения его результатов от индивида. Произведенный предмет становится достоянием всего формирующегося сообщества. Именно поэтому произведенное каким-то одним его членом орудие в дальнейшем может быть использовано другим, и эта возможность начать деятельный акт используя уже произведенное кем-то другим орудие, не может не говорить о том же. Но отчуждение продукта предметной деятельности абсолютно немыслимо без одновременного становления хотя бы элементарных принципов распределения, в сущности это две стороны одной и той же медали. Именно поэтому уже вхождение самых первых орудий кладет начало становлению как механизмов отчуждения продукта, так и механизмов его распределения между всеми членами формирующегося социума. Строго говоря, развитые цепи технологически связанных между собой орудий, могут формироваться только в результате такого разрушения целевой структуры деятельности. Ее сохранение в неизменном виде категорически исключает всякую возможность вхождения каких-то новых средств. А следовательно, и интеграция разных орудий в составе одного деятельного акта должна быть закономерным результатом все этого же процесса. Однако специфика темы и ограниченность места позволяют все промежуточные логические звенья обозначать только весьма конспективным пунктиром. Итак, возвращаясь к основной линии изложения, суммируем: соединение функционально различных орудий в составе одного деятельного акта становится возможным благодаря сочленению траекторий движения исполнительных органов тела субъекта, этих биологических составляющих любого орудийного процесса. Сходная по своему содержанию задача хорошо известна не только специалистам по подготовке рабочих кадров, но также и спортивным тренерам: когда возникает необходимость освоения рациональной техники выполнения тех или иных действий, двигательная память спортсмена должна фиксировать в себе не траектории спортивного снаряда, но формулу движения его исполнительных органов, и лишь до конца подчинив пластику своего тела этой строгой формуле, спортсмен в полной мере овладевает и самим снарядом. Именно формирование (поначалу жестких) структур двигательной памяти является ключом к освоению техники, и на этом этапе вмешательство сознания зачастую не только не помогает делу, но и препятствует ему. Сводимое в единую "пантомиму" целевого процесса движение исполнительных органов в каждом дискретном его звене в конечном счете образует собой точный двигательный эквивалент целостной структуры многозвенной орудийной деятельности. Именно благодаря формированию и последующей автоматизации этого эквивалента оказывается возможным интегрировать несколько орудий в составе одного сложно организованного деятельного акта. И нет ничего страшного в том, что поначалу эта интеграция может быть только чисто механической; со временем, то есть с развитием тех процессов, о которых еще будет идти речь, подконтрольной субъекту будет становиться уже не только простая механическая последовательность действий, но и внутренняя логика движения органов собственного тела, а в конечном счете - и внутренняя логика движения самих орудий. Именно механистичность первоначального объединения функционально разных орудий показывает, что совершение этого, многое решающего, шага происходит без всякого участия даже эмбриональных форм сознания, равно как и без всякого участия каких бы то ни было внепланетных или вообще надприродных сил, дающих гипотетический первотолчок одухотворению предчеловека. Но, повторимся, именно этот шаг является решающим на пути становления новых форм психики, ключевым пунктом всего антропогенетического процесса, ибо только по его совершении последний приобретает необратимый характер. Ведь если материальные структуры психики, как таковой, могут не только развиваться, но и деградировать, то разрушение целевой структуры деятельности, формирование новых потребностей, становление механизмов отчуждения продукта собственной деятельности от ее субъекта, наконец, появление первичных механизмов распределения - все это уже необратимые процессы, ибо благодаря им эволюционирующее животное оказывается просто нежизнеспособным вне какого-то сообщества. Таким образом, дальнейший антропогенезис становится по существу принудительным. А значит, принудительным становится и дальнейшее развитие самой психики.