Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере - Эрих Зелигманн Фромм Страница 5

же сильной, как потребность в защите отца» (Freud 1953, стр. 21), или, после того, как скончался его отец, во введении ко второму изданию «Толкования сновидений», 1908 г., заявив, что смерть отца является «крупнейшим событием и тягчайшей утратой в жизни человека» (Jones 1953, т. I, стр. 324). Очевидно, что в личном опыте Фрейда мать утратила главенствующую роль, была свергнута с престола и заменена отцом. Богиню изгнали и превратили в проститутку.

Бахофен своей интерпретацией объясняет, сколь прав был позднее Фрейд, предположивший, что неспособность преодолеть фиксацию на матери (хотя здесь и не имеется в виду любое томление по ней) составляет ядро любого невроза – и демонстрирует, как Фрейд ошибался, сужая роль матери до чисто сексуальной. Фундаментальным открытием Бахофена является то, что самая ранняя и глубокая привязанность в жизни человека – это привязанность к матери, что достижение народом и индивидуумом зрелости опирается на способность человека преодолеть эту фиксацию и пройти этап, на котором центральное место занимают отношения с отцом; в конце концов, на еще более высоком уровне развития, связь с матерью возобновляется, но уже не как фиксация на матери конкретного индивидуума, а как возвращение к принципам любви и равенства на более высоком духовном уровне.

В то время как Фрейд со своей крайне патриархальной точки зрения рассматривал женщину как кастрированного мужчину (типичная компенсация непроработанного страха зависимости от женщин), Бахофен видел в ней как в матери представительницу первородной силы, природы, реальности и в то же время олицетворение любви и утверждения жизни. Именно этим, а не ее сексуальной притягательностью, объясняется привязанность, которую столь затруднительно преодолеть. С другой стороны, демонстрируя положительную функцию отца, Бахофен поясняет, что поворот от матери к отцу обусловлен не боязнью кастрации, а нуждой мальчика в руководстве и помощи отцовского принципа, воплощаемого отцом.

Бахофена, как и Фрейда, глубоко интересовала тайна языка символов. Фрейд в основном изучал сны, Бахофен – мифы. Обоих не удовлетворяли общепринятые суждения о мифах и снах; оба искали скрытое, латентное, бессознательное значение снов и мифов. Но и здесь какой огромной оказалась разница в глубине выражения элементарнейших стремлений человека, уходящих корнями в самые условия его существования! Фрейд слишком часто ограничивал значение снов сексуальностью или связями – зачастую поверхностными, навеянными вольной ассоциацией.

Опять-таки, и Бахофен, и Фрейд изучают отношения между историей, религией и психологией. Бахофен видит в эволюции человечества освобождение от привязанности к матери и конструирует матриархальное общество, предшествовавшее известным нам патриархальным культурам. Фрейд же, напротив, отсчитывает начало истории и человеческой эволюции от управляемого отцом стада и бунта сыновей против отцов.

Сходства и различия теорий Бахофена и Фрейда лишь отражают сходства и различия их личностей. Оба – гениальные люди с неугасимым стремлением к истине, неутолимым интересом к скрытому, загадочному, глубинному миру духа. Но при этом – такие разные! Бахофен, швейцарский патриций – религиозный и антилиберальный консерватор. Фрейд – венский еврей, либерал, рационалист, противник религии.

Однако за этими различиями скрываются иные, не менее значительные. Бахофен, хотя он был крайне консервативен и с изрядной подозрительностью относился к современному прогрессу, питал, тем не менее, фундаментальную уверенность в будущем рода человеческого. Он полагал, что начало и конец человеческой истории обнажают любопытное сходство, и что конец – это возвращение к началу на более высоком уровне развития. Принципам матриархата суждено не просто исчезнуть, а сохраниться (“aufgehoben” в гегелевском смысле[12]) и объединиться с принципами патриархата в новом синтезе. Вот собственные слова Бахофена, которыми он описывает свою веру в развитие человечества:

«Развитие всего человеческого права находится во власти одного великого закона. Он ведет от вещественного к невещественному, от физического к метафизическому, от теллурического к духовному. Последняя цель может быть достигнута лишь объединенными силами всех народов и эпох и, вопреки всем их взлетам и падениям, она, несомненно, будет осуществлена. То, что вначале было вещественным, в итоге должно стать невещественным. В конце всякого правового развития вновь возникает ius naturale, однако уже не материальное, но духовное, – последнее право: всеобщее, ибо и изначальное право также было всеобщим; свободное от всякого произвола, так же, как и материально-физическое исконное право не содержало в себе ничего произвольного; содержащееся в самих вещах, не изобретаемое, а познаваемое человеком, ибо и физическое изначальное право являло собой не что иное, как имманентный материальный порядок. В восстановление некогда существовавшего единого права – как и единого языка – верили персы. «Когда Ариманий будет уничтожен, земля станет ровной и гладкой, и у всего осчастливленного человечества будет одна жизнь, одна форма правления и один язык» (Плутарх, «Об Исиде и Осирисе», 47). Это последнее право есть выражение чистого света, которому принадлежит благое начало. Оно не того теллурически-физического рода, что кровавое, темное право первой, материальной эпохи, – это право небесного света, совершенный закон Зевса, чистое и совершенное ius, как того требует самое это слово, идентичное имени Юпитера. Однако его последнее возвышение необходимым образом предполагает и его окончательное упразднение. Освободившись от всякой вещественной примеси, право становится любовью. Любовь есть высшее право. Это новое право также предстает в виде двоицы, однако, – в отличие от старого теллурического права – уже не той двоицы вечной борьбы и нескончаемого взаимоуничтожения, но той, которая к ударившему в правую щеку обращает и левую, которая отнимающему рубашку с радостью отдает и верхнюю одежду. В этом учении реализуется наивысшая справедливость. Приведя закон к совершенству, оно упраздняет само понятие права и, тем самым, предстает как последнее и окончательное преодоление материи, как разрешение всякого диссонанса» (Bachofen 1967, стр. 189–190).

Несмотря на эту веру в человечество или, быть может, именно из-за нее, Бахофен крайне скептически смотрел на современный ему «прогресс» и на перспективы двадцатого века. Вот прогноз о будущем мира, изложенный на бумаге в 1869 году и демонстрирующий прорицательскую ясность, с которой Бахофен предвидел будущее, – ту же самую интуитивную ясность, с которой он видел прошлое:

«Я начинаю считать, что историкам двадцатого столетия не о чем будет писать, кроме Америки и России. Европейский старый мир болен и никогда уже не исцелится окончательно. Мы будем полезны новым властителям мира в качестве учителей, какими были греки для римских правителей, и получим возможность внимательно изучить историю этого прогресса в близости к его конечной точке. Увы, я принадлежу к непопулярной породе пессимистов» (письмо Майер-Окснеру, 25 мая 1869 г.).

Политическая установка Фрейда парадоксальным образом противоположна. Либерал слабо верит в будущее человечества. По его мнению, даже если социальные и экономические проблемы можно разрешить, мужчина по природе своей все равно будет завидовать и жадничать, стремиться к соревнованию с другими мужчинами за право владеть всеми привлекательными женщинами. По Фрейду, исторический процесс фундаментально трагичен. Чем больше культур