Тотем и табу - Зигмунд Фрейд Страница 50

самым мы не сделали нового или особенно смелого шага. Ведь первобытные люди говорят ровно то же и – там, где сохранилась по сей день тотемическая система – называют тотем своим общим предком и пращуром. Мы лишь взяли буквальное значение слов этих людей, превзойдя этнологов, которые плохо понимали такие заявления и потому обыкновенно от них отмахивались. Психоанализ учит нас, что, наоборот, такие слова нужно старательно выделять – и использовать в попытке объяснения тотемизма[245].

Первый результат случившейся замены крайне примечателен. Если животное-тотем воплощает отца, то оба главных запрета тотемизма, оба предписания табу, составляющих его ядро (не убивать тотем и не иметь половой близости с женщинами, принадлежащими к тому же тотему), по своему содержанию совпадают с обоими преступлениями Эдипа: тот, напомню, убил отца и взял в жены собственную мать. Также они совпадают с обоими первичными желаниями ребенка, а недостаточное вытеснение или пробуждение этих желаний можно считать, по моему мнению, ядром всех психоневрозов. Если это сходство – не просто вводящая в заблуждение игра случая, то оно позволяет нам проникнуть в историю возникновения тотемизма в незапамятные времена. Иными словами, в этом случае возможно доказать, что тотемическая система произошла из условий, характерных для эдипова комплекса, подобно фобии животных у маленького Ганса или куриным пристрастиям маленького Арпада. Чтобы изучить такую возможность, мы в дальнейшем обратимся к рассмотрению той особенности тотемической системы (или, можно сказать, тотемической религии), о которой до сих пор почти не упоминалось.

IV

Умерший в 1894 году У. Робертсон-Смит, физик, филолог, исследователь Библии и древностей, человек разносторонний, остроумный и свободомыслящий, высказал в опубликованной в 1889 году книге «О религии семитов» предположение, что своеобразный ритуал, так называемое тотемическое пиршество, исходно являлся составной частью тотемической системы. В подкрепление этой гипотезы он располагал единственным свидетельством, сохранившимся из V столетия до P. X.; но это не помешало Робертсону-Смиту, благодаря анализу жертвоприношения у древних семитов, придать этому предположению высокую степень обоснованности. Поскольку жертва обращена к божеству, то мы можем вывести из более высокой стадии развития религиозного обряда более низкую, то есть тотемизм.

Далее я попытаюсь извлечь из замечательной книги Робертсона-Смита те отрывки, связанные с происхождением и значением жертвенного ритуала, которые важны для нашего изложения, но буду опускать все подробности, зачастую крайне живописные, и стану последовательно устранять все позднейшие наслоения. Разумеется, совершенно невозможно при таком извлечении передать хотя бы малую толику блеска и убедительности оригинала.

Робертсон-Смит доказывает, что жертва у алтаря составляла существенную часть обрядности древних религий. Она важна для всех религий, поэтому ее появление нужно приписывать неким общим, повсеместно и одинаково действующим причинам. Жертвоприношение – священнодействие par excellence[246] (sacrificium, ιερουργία) – исходно имело несколько иное значение, отличное от более позднего понимания в качестве умилостивления божества и желания заручиться его благосклонностью. (Вторичное значение слова «жертва» – воздержание – возникло из житейского, внерелигиозного употребления; см. ниже.) Можно показать, что жертвоприношение представляло собой сначала «акт единения между божеством и его поклонниками».

В жертву приносилось все, что годилось на еду и питье; люди жертвовали божеству то же, чем питались сами, – мясо, хлеб, плоды, вино и масло. Ограничения и отступления от правил касались только жертвенного мяса. Божество делило жертвы животных с верующими, а растительные жертвы поглощало самостоятельно. Не подлежит сомнению, что жертвы животных древнее растительных жертв и что они были когда-то единственными. Растительные жертвы произошли из приношения первин всех плодов, они сходны с данью владельцу поля и земли, а вот животная жертва древнее, чем земледельческая.

Из сохранившихся остатков древнего языка известно, что вручаемая божеству часть жертвы считалась когда-то подлинной пищей. По мере развенчания веры в божественную материальность это предоставление утрачивало состоятельность, и в итоге божеству начали предлагать только жидкую часть трапезы. Позже употребление огня, благодаря которому над жертвенным мясом на алтаре клубился дым, сделало возможным такое «вознесение» человеческой пищи, каковое больше соответствовало божественной сути. Что касается питья, первоначально жертвовали кровь животного, но затем ее заменило вино, которое считалось у древних «кровью лозы» (это выражение склонны использовать и нынешние поэты).

Древнейшей формой жертвы, следовательно – более старой, чем употребление огня или земледельческие дары, – была жертва животного, мясо и кровь которого поедались вместе божеством и верующими. Причем было важно, чтобы каждый участник получил свою долю в трапезе.

Такое жертвоприношение осуществлялось как общественное торжество, праздник целого клана. Вообще религия считалась общественным делом, а религиозный долг трактовался как социальная обязанность. Жертвоприношение повсеместно подразумевало пир, а никакой пир не обходился без жертвоприношения. Праздничное жертвоприношение было поводом порадоваться, возвыситься над личными интересами, подчеркнуть взаимозависимость внутри клана и между людьми и божеством.

Этическая сила общественной жертвенной трапезы опиралась на древние представления о значимости совместных еды и питья. Совместное употребление пищи служило одновременно символом, подтверждением единения и залогом принятия взаимных обязанностей; жертвенная трапеза прямо выражала тот факт, что божество и верующие составляют одну общину, что они – «комменсалы»[247], и этим обстоятельством определялись все прочие отношения. Обычаи, которые поныне в ходу у арабов в пустыне, доказывают, что в совместной трапезе важен не религиозный фактор, а самый акт еды. Кто разделил хотя бы малый кусок пищи с бедуином или выпил глоток его молока, тому нечего бояться враждебности, тот может быть уверен в защите и помощи. Разумеется, не навсегда: строго говоря, только пока совместно съеденное, как предполагается, остается в теле. Вот так реалистически понимается связь единения; она нуждается в повторении, чтобы укрепиться и стать длительной.

Почему же связующая сила приписывается совместной еде и питью? В первобытных обществах имеется единственная связь, соединяющая безусловно и без исключений: это родство. Родовая солидарность всеобъемлюща. «Род есть группа людей, чьи жизни теснейшим образом переплетены, можно сказать, физически, так что их можно рассматривать как элементы одной общей жизни… В случае убийства кого-нибудь из рода арабы не говорят: пролилась кровь того или другого; они говорят – пролилась наша кровь. Древнееврейская фраза, выражающая родство, гласит: я – твоя плоть и кость». Состоять в родстве значит принадлежать чему-то общему. Вполне естественно, что родство оценивается не только по смежности с матерью, от которой человек родился и молоком которой был вскормлен, но также по пище, которой он питается позже и которой обновляет свое тело. Деля трапезу с божеством, выражают убеждение, что все составляют нечто общее, а с тем, кого считают чужим, еду делить не станут.

Жертвенная трапеза, следовательно, была исходно пиршеством родичей согласно закону, что совместно есть могут лишь родственники. В нашем обществе трапеза