Джеймс Холлис - Обретение смысла во второй половине жизни. Как наконец стать по-настоящему взрослым Страница 55

Парадокс заключается в том, что «устои», которые истерически пропагандируют политические и религиозные институции, на самом деле являются лучшим свидетельством их неуверенности в собственном положении. Если устои выпячиваются столь рьяно, это, как правило, является компенсацией за бессознательное сомнение и, следовательно, далеко от того, чтобы называться честным поведением. Непреложности ведут к догме, догма – к косности, косность – к идолопоклонству, которое, в свою очередь, отбрасывает существование загадки и, как следствие, ведет к духовной ограниченности. Вынести тревогу сомнения – значит позволить большую открытость. И, если продолжить ряд, открытость ведет к откровению, откровение – к новым находкам и, следовательно, к более широким перспективам.

Сомнение – это также необходимое предусловие кардинальной открытости перед загадкой. Порой мы снисходительно относимся к представлениям, которые наши предки принимали как азбучные истины и столь же ревностно отстаивали, однако и мы сами нередко отдаем дань неисследованным трюизмам. Чем больше человечество узнаёт – и мы убеждаемся в этом всякий раз заново, – тем глубже становится загадка мироздания. Физика, химия и генетика, на которые возлагалось столько надежд десятилетия назад, все больше обнаруживают свою несостоятельность перед новыми данными и новыми вопросами сегодняшнего дня. Механизмы тела, взаимодействия между телом и умом и присутствие силы, превосходящей просто визуальное наблюдение, – наше представление об этой триаде становится все более и более неопределенным. Так как же нам не подвергать все сомнению, когда мир так обилен, а возможности сознания столь ограниченны? Наше сомнение в таком случае – это форма радикального доверия, веры в то, что мир содержит в себе больше сокровищ, чем мы считали раньше, изобилен превыше всякого понимания, и наш рост предполагает готовность принять тот парадокс, что сомнение – ключ к еще не изведанным богатствам.

Но сомнение также и страшит нас, сталкивая с экзистенциальным одиночеством, где не будет внешнего оправдания, где мы более всего рискуем быть теми, кто мы есть, и чувствовать то, что чувствуем. Об одиночестве нельзя сказать, что это одно из величайших расстройств души, но о страхе одиночества такое суждение будет вполне уместно. Мы все одиноки, даже среди шумного многолюдья, даже в самые интимные моменты. Даже когда мы одни, рядом с нами все равно кто-то есть; этот кто-то – мы сами. И вот в чем вопрос: насколько мы способны ужиться с собой? Тот, кто способен на уважение к себе, кто научился вести с собой диалог, кто уже понял, что сны и другие схожие явления проговаривают из некоего глубокого места внутри нас, – такие люди не одиноки. Мы раньше говорили о парализующей силе вины, признавая то, насколько не соответствуем ожиданиям других и своим ожиданиям. Сколь неизбежна в таком случае задача самопринятия, самопрощения, любви к себе и принятие своего одиночества.

Мы все слышали о необходимости любви к себе, но многие с трудом представляют, как это может выглядеть, да и что вообще может означать. Нам известно, что нарциссизм – не любовь к себе, но, скорее, признание неспособности любить себя. Нет, не помешает лишний раз прислушаться к словам того странствующего равви, который говорил, что нужно возлюбить ближнего как самого себя. Большинство из нас слышали эту заповедь, да то ли нам не сказали, то ли мы не расслышали, что подобная любовь возможна лишь в той степени, до которой можно возлюбить себя. И, когда не получается принимать себя, будет крайне затруднительно, а то и вообще невозможно принимать других, даже при всем желании. Об этом библейском призыве очень красноречиво сказал Юнг:

Насколько человек способен принять себя – суть нравственной проблемы и лакмусовая бумага всего его мировоззрения. То, что я накормил нищего, простил оскорбление, что я возлюбил своего врага во имя Христа – все это, несомненно, великие добродетели. То, что я делаю для меньшего из моих братьев, я делаю для Христа. Но что, если я открою, что наименьший среди них всех, последний из нищих, бессовестнейший из обидчиков, сущее чудовище – что все это содержится во мне, и сам я остро нуждаюсь в милостыне своей доброты, что я тот самый враг, которого нужно возлюбить, – что тогда?[57]

Куда более одиноким станет странствие души в состоянии полной изоляции от себя, сколько бы народу ни окружало нас во всякую минуту. В таком случае бегство от одиночества на деле окажется бегством от себя. Не слишком ли мы обременяем близость в отношениях, используя ее как лекарство от одиночества, при всем том, что в полном забвении остается тот единственный, кто был рядом с нами от самого начала? Как высказался Юнг по поводу этого парадокса, «Одиночество не враг товариществу <…> поскольку товарищеские отношения будут процветать только тогда, когда каждый в них не будет забывать о своей индивидуальности»[58]. Если же нам невмоготу выносить себя, то как же мы можем просить этого от других? На самом деле способность выносить себя таких, как есть, ограниченных, ущербных и крайне далеких от совершенства, оказывается не только «лекарством» от одиночества, но нашим тайным даром и другим людям в том числе.

Депрессия

Один мой коллега однажды оказался в горной деревушке в Северной Каролине, неподалеку от Эшвилла. Дело было как раз в то время, когда «прозак» только-только появился. Знакомый мой заглянул в местную аптеку, единственную на весь поселок. И, как выяснилось из разговора с аптекарем, большинство взрослых жителей поселка уже употребляли «прозак». Тот не скрывал гордости за то, что «прогресс» добрался и до этих недоступных горных краев. Что и говорить, успехи нашей психофармакологии столь велики, что нас не напрасно называют «нацией прозака». Психиатрия в наши дни – не столько психотерапевтическое начинание, сколько фармацевтическое «подсаживание», а мы превратились в народ, который верит, что можно найти счастье в пилюле, не в той, так в другой.

Давайте еще раз вернемся к теме депрессии, затронутой в третьей главе. Как мы помним, чтобы подойти к предмету депрессии, необходимо признать, что одно и то же слово используется в отношении совершенно различных случаев, состояний бытия и уровней смысла. Вероятно, каждый четвертый из нас, как минимум, страдает от химического дисбаланса в организме, который, как в случае с диабетом, лучше всего лечить, пытаясь выровнять дисбаланс с помощью лекарственных средств. Однако дело обстоит таким образом (вероятно, отчасти потому, что так учат наших врачей, и из-за общего отношения к этой проблеме в нашей культуре), что в подавляющем большинстве случаев страдающим депрессией просто выписывают рецепт, и на этом все кончается. И кому какое дело, что депрессия поднимает вопросы смысла, что могут иметь место побочные эффекты, – главное тут, что лечащий врач, страховая компания и представитель по продажам фармацевтической компании со спокойной совестью сажают вас на лекарство, отмахнувшись от более сложных и неоднозначных вопросов.

Еще один тип депрессии, реактивный по своему характеру, случается, как правило, когда мы страдаем от какой-то утраты: или любимого человека, или же ценности, многое значившей прежде, или при радикальной перемене во внешних обстоятельствах. Не реагировать на такую потерю было бы равнозначно патологии и означало бы, прежде всего, что утраченное на самом деле мало что значило. Реактивная депрессия становится патологией лишь в том случае, когда приобретает затяжной характер или излишне вторгается в ход жизни. Однако кто с уверенностью может сказать, что здесь слишком долго или слишком сильно? Реактивная депрессия – субъективное состояние, оцениваться оно может только по субъективным критериям: в какой форме протекает депрессия, какие неприятные ощущения приносит и препятствием к чему может оказаться. Прибегать в таком случае к помощи лекарств – с большой долей вероятности означает усложнить, а то и совсем запутать поиск возможных ответов на эти вопросы, который может оказаться весьма полезным.

Третий тип депрессии, от которого время от времени страдаем все мы, можно назвать интрапсихической депрессией. Она представляет собой автономную реакцию психики на влияния со стороны культуры или может стать следствием поступков, совершенных на протяжении жизни и отразившихся на нашей душе. И неважно здесь, насколько успешны мы во внешнем мире, если судить по внешним же меркам. Если мы не живем в согласии с намерениями души, депрессия, скорей всего, не замедлит дать о себе знать. Чем сильней я стараюсь воплотить в жизнь свое «я так хочу» и чем меньше это совпадает с намерениями души, тем подавленней я становлюсь. В подобные мгновения интрапсихического конфликта еще заметней становится потенциальная ценность самой депрессии, если мы вместо того, чтобы просто избавиться от этого неприятного ощущения, зададим себе вопрос: «Так чего же, в самом деле, хочет моя душа?» И если я готов со смирением услышать ответ на этот вопрос, тогда, возможно, я готов и принять значительные перемены в своей внешней жизни, перемену в прежних ценностях, от которых стал слишком зависим, или услышать призыв задачи роста, прежде пугавшей меня. В любом случае угнетающее воздействие депрессии пойдет на спад.