Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова) Страница 56

Крестьянин отвечал: - Все это суета;

Цель у меня совсем не та:

Мне нужно, чтоб она меня возила,

Да слушалась кнута".

Вот какой земледелец несентиментальный, не то что некоторые. А кнут это такой рычаг управления - вообще, мы отвлеклись.

Значит, так: цирковые звери - ученые, то есть послушные настолько, что представляются веселыми и умными - все как один. А звери басенные играют в человеческую глупость - причем обычно в глупость непослушных, от которой, по мнению многих, все несчастья, - и тут у каждого роль своя. Сочинитель басни назначает, кому водить - кто в природе смешней похож на человека, похожего на какой-нибудь изъян человеческого ума. Вот Стрекоза: состоит из одного легкомыслия - почти как мы с тобой. Это плохо - Стрекозу надо проучить погубить или хоть пристыдить, а еще лучше - и то и другое. В этом смысл игры, с этой целью дедушка Крылов и заманил Стрекозу (хоть она и не зверь) в басню и покумил с Муравьем.

Нет, настоящая, живая стрекоза - хорошая, обижать ее ни в коем случае нельзя. Вот, смотри, в энциклопедии написано: стрекозы истребляют комаров, мошек и других вредных насекомых - "чем приносят пользу". Я же говорю игра. Дедушка Крылов, конечно, знал, что в природе нет ленивых, ни беспечных, и все, например, насекомые отдают всю жизнь и все силы борьбе за счастье своих потомков.

Другое дело, что одни - вредные, а другие - полезные: по крайней мере, так в энциклопедии. Между прочим, как раз про муравьев там ученые ты только послушай что пишут:

"Многие М. относятся к числу вредных насекомых прежде всего потому, что они охраняют тлей - вредителей культурных растений; кроме того, значительное число видов М. являются вредителями садовых, полевых, технических культур, тепличных растений и пищевых запасов..."

Видишь? Все дело в пищевых запасах! Муравей, когда ни увидишь его, непременно тащит в челюстях какую-нибудь дрянь - вероятно, съестное, - а стрекоза питается своими комарами на лету! Порхает с пустыми крыльями, да еще знай стрекочет - вот и похожа на лентяйку - на какую-нибудь недальновидную тетеньку; одно слово - попрыгунья: лучшее биографическое время проводит в увлечениях, развлечениях, - нет чтобы консервировать на зиму овощи, копить сбережения на черный день, всю жизнь готовиться к старости, - брала бы пример с Муравья...

(Чего дедушка Крылов, скорей всего, не знал - а дедушка Лафонтен и подавно, - как и я до сих пор, - это что европейские наши, типичные, дачные муравьи: озабоченные, целеустремленные, явно - крепкие хозяйственники... так вот, они - кто бы мог поду-матъ? - все поголовно тоже как бы тетеньки "недоразвитые в половом отношении самки", - сказано тут же, в энциклопедии. Попроси наша Стрекоза убежища не у такой вот бескрылой рабочей особи, а у полноценного, крылатого муравья - вдруг разговор вышел бы другой! Грамматический-то род непоправим, даром что у стрекоз - "вторичный копулятивный аппарат самцов высоко специализирован и не имеет аналогов среди насекомых"...

Какие пустяки! не все ли равно? бюджет муравейника не предусматривает затрат на попрошаек, на разных там вынужденных переселенцев, - частной же собственности, как известно, у муравьев нет - - )

Прости, задумался. Итак, Стрекоза не умеет жить - плохо ей придется зимой - так ей и надо - сама виновата - пускай пропадает - я шучу, шучу!

И дедушка Крылов шутит: он, конечно, спасет Стрекозу - допустим, приютит ее на зиму в Публичной библиотеке, - там знаешь сколько мух!

А запасливый, но скаредный, неутомимый, но неумолимый, злорадный Муравей... Не бойся: никто его не обидит, - он же ни при чем, это Баснописец наделил его холодным сердцем, а сам по себе он симпатичный. Наверняка ему начислят достойную пенсию, как ветерану труда и санитару леса, - плюс консервы со склада, и опять же поголовье тлей... Счастливая зима предстоит Муравью!

(Скитаясь по тесным, непроглядным, жарким коридорам, беззвучно приговаривать в такт шагам: - "Ты все пела? это дело: Так поди же, попляши!"

Выпад - укол! Еще выпад - опять укол! Обманное движение: так поди же... - и последний укол, наповал! фехтовальная фраза!

Как восхитительно разрисовывал и раскрашивал этот мастер чужие мысли, ничьи, из неприкосновенного запаса толпы - в том числе, и с особенным наслаждением, главную - что уши выше лба не растут... Впрочем, это у старушки басни наследственный порок - Эзопов комплекс. Ядовитая, стремительная, тяжко-блистающая речь закована в градусник рабской морали.

Твердят наперебой, что Крылов был гораздо умней не только своих покровителей, почитателей, но и собственных басен. Кто его знает; людей он, кажется, презирал буквально до безумия: нарочно им внушал - неряшеством, так скажем, и обжорством - отвращение; даже, говорят, как-то в молодости попробовал нагишом поиграть на скрипке у открытого в Летний сад окна. А жизнь досталась долгая - проигрался, присмирел, притворился. Предпоследний придворный шут: а последним был Тютчев - но уже другого тона: в тунике античной не плясал. Крылову басни доставили славу и покой. Не сорвать черепахе панцирь, обгаженный столичными голубями - - - )

Нет никакой черепахи, сам не знаю, что бормочу. Крылов был очень хороший поэт, Герцогиня. Подрастешь - обследуй непременно свод басен, полюбуйся старинной работой: синтаксис и метр, даже в безнадежно трухлявых, - сплошной восторг. Что Змея практически всегда знаменует иностранца, что вольнодумствующий писатель опасней разбойника, - не важно: благонадежность, возведенная в добродетель, равняется маразму, - а мы с Иваном Андреевичем жили в полицейское время... Прелестнейшие вещи, само собой, - в тени: "Мот и Ласточка", "Крестьянин и Смерть", - смотри не пропусти. Обещаешь?

Навеки твой

Ноябрь 1999

Имена Музы

Тот день, когда меня ты полюбила

И от меня услышала: люблю

Не проклинай! Близка моя могила:

Поправлю все, все смертью искуплю!

Тут никакая Панаева не удержится от слез, никакая общественность. "Мастер жалкие-то слова говорить, - вздыхал, наслушавшись подобных же монологов И. И. Обломова, знаменитый его камердинер: - так по сердцу точно ножом и режет..."

Книга "Стихотворения Н. Некрасова" разрабатывала смерть поэта как сюжет автобиографический.

Перед вами стихи умирающего: почти молодой, тридцати с чем-то лет, он уже в муках разрушенья - недуг сокрушил его силы - как мучительно жаль жизни - только что в первый раз она улыбнулась бедному труженику: голод реже стучится в дверь, - теперь-то и сделать бы что-нибудь настоящее, ан поздно царапай слабеющей рукой последние элегии, а тысячи ненаписанных поэм и повестей уноси с собою... Сиротствуй под осенней вьюгой, несжатая полоса: землепашец не в силах по состоянию здоровья завершить на своем участке сельскохозяйственный цикл - и тщетно урожай скорбит, что не будет употреблен законным владельцем! Всему конец, плакать поздно, стенать - противно, проклятия бесполезны, - хватит, Муза, довольно! - умираю молча, один. Последний, душераздирающий аккорд:

Настанет утро - солнышко осветит

Холодный труп; все будет решено!

И в целом мире сердце лишь одно

И то едва ли - смерть мою заметит...

Такой несчастный голос - кого не растрогает, а тем более - в хороших стихах? Лев Толстой, и тот впадал в сострадательный восторг:

"Я помню, я раз зашел к нему вечером, - он всегда был какой-то умирающий, все кашлял, - и он тогда написал стихотворение "Замолкни, Муза мести и печали" и я сразу запомнил его наизусть".

Года два Некрасов действительно думал - поверив плохим врачам, - что у него горловая чахотка, а значит - пиши пропало. Не струсил, а вконец ожесточился: говорил же вам - порядочный человек в России не жилец! Нищая молодость - непосильный труд (потому что честный, а стало быть недоходный) - озлобленный ум, разбитое сердце, раздраженные нервы - словом, хандра - ну, а за ней и чахотка. Так и знайте: умираю от несовместимости с атмосферой, отравленной продуктами крепостного права:

Ах, странно так я создан небесами,

Таков мой рок,

Что хлеб полей, возделанных рабами,

Нейдет мне впрок!

Оставалось напоследок - чтобы хоть имя забыли не сразу, - распорядиться судьбой сочинений. Тургенев, между прочим, намекал, что нелишне бы поспешить. Некрасов собрал стихи, Панаева переписала их в тетрадь, и 11 июня 1855 года московский купец Солдатенков заключил с автором условие: гонорар полторы тысячи серебром, тираж - две четыреста, книгу издать этой зимой.

Но в половине августа выяснилось вдруг, что прежний диагноз был ошибочный и что хотя эту инфекцию прямо к честному труду и крепостному праву не возвести, зато случай, кажется, не смертельный. При таком благополучном обороте обстоятельств книга, выйди она в самом деле зимой, поставила бы автора в положение отчасти смешное. Расстаться с тетрадью Солдатенков не соглашался ни за что, сам представил рукопись в цензуру. Некрасов пустился на уловки, оттяжки, проволочки, выгадывая время, чтобы книгу пополнить, - и в самый последний момент, летом 56 года, всю ее, уже процензурованную и сверстанную, преобразил одним ударом: вклеив стихотворное предисловие "Поэт и Гражданин".