Александр Лимитовский - Увлечение и освобождение Страница 6

Впрочем, экзамен – это все-таки регресс жанра. Но об этом Я упомяну чуть позже.

Совсем от других вещей получает удовольствие субъект трагического жанра. Здесь мы сталкиваемся с двумя основными типами персонажей: это жертва и траблмейкер (мучитель, беда). Жертва имеет право страдать и обвинять, при том страдает она по выбранным ею параметрам, а траблмейкер имеет право удовлетворять ее страдания тем способом, каким он сам хочет это сделать. При этом сама жертва корректирует усилия траблмейкера. Например, в современном академическом сообществе псевдосубъектом власти выступает совершенно абстрактный «постмодернизм» (в лучшем случае определяемый как подвид фрейдо-марксизма), от нигилистического влияния которого якобы страдает классическая наука, в результате чего внутри некоторых научных кругов, и даже дисциплин, формируется внутренняя идеологическая цензура, а иногда даже и призывы к физической расправе над представителями данного направления мысли. Вашему духовнику или Вашим родственникам достаточно просто страдать от Ваших дел в правильном направлении, и Вы сами пойдете, куда они хотят, и сделаете то, что они хотят.

В центре комедийного жанра лежит феномен смеха и смешного. Что такое смех – это сложная философская и психологическая проблема, которая имеет косвенное отношение к нашей теме. Однако мы точно знаем, что смех является способом оправдания любого ненормативного действия. Какую бы болезненную точку не задел Ваш собеседник, Вы простите ему это, если на этой базе он выстроил шутку, которая заставила Вас 15 минут безостановочно смеяться. Смешное, комедийное – это всегда абсурд, парадокс, оно существует там, где нет законов логики, где правит легкое безумие. Он существует только в детабуированном месте, где нет ничего значимого, а все проблемы становятся фантомными. У шутки есть пространство действия и сила действия – то, на какие темы она может распространять свое влияние, и то, какую свободу действий в этом пространстве она может оправдать.

Можно заметить, что комедии обыгрывают какие-то типичные жизненные ситуации, внося в них комедийный элемент. При этом юмористический жанр не терпит серьезности, потому что она его разрушает. Абсолютно серьезный, несмешной персонаж, никак не поддерживающий шутку, и не участвующий в ней, для комедийного жанра смертельно опасен. Поэтому Человек, попавший в такой жанр, оказывается частично или полностью лишен возможности прямо высказать свою позицию. Такими шутками может оправдываться, например, унижение коллегами по работе какого-то сотрудника, навешивание оскорбительных ярлыков и т. д. Человек оказываться вынужден поддерживать шутку, превращать ситуацию в фантомную, ненастоящую, и поддерживание такого состояния может быть для него очень и очень болезненным.

Не стоит путать комедийный жанр и трэш. Последний нам представляется особо интересным благодаря его явному преимуществу перед всеми другими жанрами. Если комедийный жанр вносит юмористический компонент в комедийную ситуацию, то трэш работает с стереотипными, шаблонными сюжетами, выводя юмористический компонент из самого шаблона, делая нелепыми и абсурдными роли персонажей, и позорной всякую серьезность в отношении их. По сути трэш есть власть, которая черпает свою силу в уничтожении других форм власти. Часто разрушение жанра производится через внесение в стереотип чуждых ему элементов, приводящих к обнажению логических противоречий внутри уничтожаемого жанра.

Трэш так же докапывается до позитивных ценностей, на которых паразитирует власть, и ставит их под сомнение. А в условиях сомнения, как мы уже заметили, власть существовать не может.

Однако можно договориться с самим собой о сохранении того или иного стереотипа, обращая трэш не против власти, а против критики власти, тем самым делая власть неуязвимой для любой свежей мысли. Это происходит из-за слабости создателя трэша, существования для него запретных тем и табу. А это свидетельство плохого трэша, трэш не может иметь табуированных тем, он должен быть безжалостен к тому, что разрушает. В противном случае юмор как бы создает стену вокруг больного места, «оберегая» его от необходимого уничтожения.

Заметим, что уничтожение позитивной ценности должно происходить не через нарушение ценностного закона, а через его критическое осмысление. В противном случае мы имеем дело уже не с трэшем, а с табуированным искусством. Последнее есть признание некоторой ценности за истинную, обоснование чего производится путем ее предельно грубого нарушения.

Ценность закона, стоящего за табу, определяет форму преступления против этого закона: тем же принципом, которым закон обосновывается, обосновывается и его нарушение. Индустрия жестоких видео, порнография – примеры данного жанра в искусстве. Если брать порнографию, то, например, актриса, участвующая в съемках, оказывается в условиях, в которых демонстративно подчеркивается ее униженное положение как женщины (например, через семяизвержение на лицо, или через однозначно трактуемые позиции, движения), и посредством этого производится унижение женственности как таковой, а так же норм, обычаев, этикета и устоев, принятых на основе данного понимания женственности. Конечно, как и во всех других жанрах власти, этот жанр так же основан на мистификации – актриса сама приходит на съемки, участвует в них, придумывает себе псевдосубъектов (деньги, режиссер, жизнь такая), третьих лиц и т. д. К слову, если актриса получает от процесса удовольствие, и не испытывает ни каких неудобств, съемки являются результатом ее личного рационального расчета, то тут нет ни власти, ни насилия (точно так же, как и не всякий экзаменатор – садист, и не каждый юмор оскорбителен), и осуждать тут, в общем-то, и нечего.

Есть и особые жанры власти, что, будучи самостоятельными, чаще всего обнаруживаются нами в некоторых смешанных формах внутри других жанров. Возьмем, к примеру, военный жанр: он не бывает одиночным, он всегда идет под руку с какой-то альтернативной ему историей. Рассмотрим его чуть более подробно.

Начнем с того, что любая война это всегда (!) война между подростками, кидающимися снежками. На войне не может быть смерти, там может быть героизм, не может быть боли, может быть только мужественное ее превозмогание, не может быть Человека – он редуцируется, и остается от него один лишь пакостник и пакость (взорвать аэропорт, обозвать, кинуть камень в окно соседа, накакать под подушку – одно и то же), а из сюжета – конкуренция за совершение большей пакости. Один солдат заменяет другого, одна пакость следует за другой. Через запрет на смерть производится и запрет на жизнь. Человек не может, как требует от него война, поделиться своей смертью – нельзя сказать, что «это наше общее умирание», но именно это – основная, невозможная формула войны. Война есть мистификация умирания.

Конечно же, Я делаю различие между жанром войны в общем смысле, и войны в значении непосредственного нахождения на линии фронта (фронтовой жанр). Последнее мне представляется чем-то вроде мифологизации и ритуализации периодически повторяющегося психоза. Что-то вроде растафарианского культа или религиозной власти в каком-нибудь африканском племени, члены которого по своему лунному календарю употребляют какие-нибудь кактусы или грибы, и вводят себя в измененные состояния сознания, опыт чего ложится в основу мировоззрения, этики, и является основой властных мистификаций. Фронт – это такая шоковая психонавтика. Так или иначе, каждый ветеран любой войны подобен выписанному наркоману (конечно, здесь нет осуждения ни наркоманов, ни военных – среди и одних, и других, было множество выдающихся личностей: поэтов, музыкантов, ученых).

Таким образом, эти жанры плавно перетекают один в другой: война впадает в военщину, а военщина переходит в войну. Военщина есть регресс войны; культивирование военщины не может не подразумевать жажду воевать и пакостить, в то время как война не обязательно предполагает ее регресс. Однако в самой войне могут быть ниши, выходящие к ее регрессу – например, если мы играем этот жанр, записываясь в добровольцы на фронт – в то время как с фронта перейти обратно к простой войне или как-либо выйти из мистифицируемой ситуации гораздо будет труднее.

Еще раз обратим внимание читателя на то, что речь идет не о жанрах литературы или какого-либо еще сознательно создаваемого Человеком художественного искусства, и даже не о истории жизни Человека, а только о жанрах власти. Жанр власти, который разыгрывает Человек, не всегда совпадает с формальной стороной его деятельности. И уж тем более не каждая история, трагедия или комедия являются способом осуществления власти, как не каждый экзамен или порно-фильм есть акт садизма.