Семейный роман невротиков - Зигмунд Фрейд Страница 8

Но в меланхолии, как мы узнали, содержится несколько больше содержания, чем в простой скорби. Отношение к объекту при меланхолии непростое, оно усложняется амбивалентным конфликтом. Амбивалентность бывает либо конституциональная, то есть когда зависит от каждой любовной связи этого «Я», либо происходит из тех переживаний, которые приносят с собой угрозу утраты объекта. Поэтому по своим побудительным мотивам меланхолия может значительно выходить за пределы скорби, которую вызывает, как правило, только реальная утрата, смерть объекта. При меланхолии завязывается множество поединков за объект, в которых борются друг с другом ненависть и любовь: первая – чтобы освободить либидо от объекта, вторая – чтобы под натиском сохранить позицию либидо. Эти поединки мы не можем перенести ни в какую другую систему, кроме как в бессознательное, в империю запечатленных, материальных следов воспоминаний (в противоположность владению словом). Там же происходят попытки избавления от скорби, но в данном случае ничто не препятствует продолжению этих процессов обычным путем к сознанию через подсознание. Для работы меланхолии этот путь блокирован, возможно, из-за огромного количества ее первопричин или их взаимодействия. Конститутивная амбивалентность как таковая входит в состав вытесненного, травматические переживания, связанные с объектом, активизировали, видимо, другое вытесненное. Таким образом, все в этих амбивалентных поединках исключено из сознания, пока не наступает характерный для меланхолии исход. Он, насколько нам известно, состоит в том, что находящееся под угрозой концентрации либидо в конце концов покидает объект, но только затем, чтобы вернуться на место «Я», из которого оно вышло. Так благодаря своему бегству в «Я» любовь избежала уничтожения. После этой регрессии либидо процесс может стать осознанным и представляется сознанию как конфликт между частью «Я» и критической инстанцией.

Следовательно, то, что сознание узнает о работе меланхолии, не является ее существенной частью, как и тем, от чего мы можем ожидать влияния на исцеление болезни. Мы видим, что «Я» унижает себя и набрасывается на себя, и так же мало, как и больной, понимаем, к чему это может привести и как это может измениться. Мы можем, скорее, приписать такую заслугу бессознательной части работы, потому что можно без труда выявить существенную аналогию между работой меланхолии и работой скорби. Как скорбь побуждает «Я» отказаться от объекта, объявив его мертвым и предлагая «Я» в качестве награды остаться в живых, так каждый единичный амбивалентный конфликт ослабляет фиксацию либидо на объекте, обесценивая его, унижая, как бы убивая. Существует вероятность, что процесс заканчивается в бессознательном, будь то после того, как унялся гнев, или после того, как объект брошен как потерявший ценность. У нас нет представления о том, какая из этих двух возможностей регулярно или преимущественно кладет конец меланхолии и как это завершение влияет на дальнейший ход событий. Возможно, «Я» испытывает удовлетворение от того, что может признать в качестве лучшего, в качестве того, что превосходит объект.

Даже если бы мы могли принять такое понимание работы меланхолии, оно не может доставить нам того, на объяснение чего мы решились. Наша надежда вывести психоэкономические условия для осуществления мании после окончания меланхолии из амбивалентности, которая господствует над этими заболеваниями, могла бы основываться на аналогиях из различных других областей; но есть один факт, с которым мы обязаны считаться. Из трех условий меланхолии (утрата объекта, амбивалентность и регрессия либидо в «Я») два первых мы вновь встречаем при навязчивых упреках после смертных случаев. Там амбивалентность, несомненно, представляет побудительную причину конфликта, и наблюдение показывает, что по его истечении не остается ничего от триумфа, свойственного маниакальному состоянию. Теперь обратим внимание на третье обстоятельство как на единственное активно действующее. То накопление поначалу связанной энергии, которая освобождается по завершении действия меланхолии и делает возможным возникновение мании, должно находиться во взаимосвязи с регрессией либидо к нарциссизму. Конфликт в «Я», который меланхолия превращает в борьбу за объект, должен действовать подобно болезненной ране, которая требует чрезвычайно высокой ответной концентрации. Но здесь опять будет целесообразно остановиться и отложить дальнейшее объяснение мании до тех пор, пока мы не придем к пониманию психоэкономической природы прежде всего физической, а затем и аналогичной ей душевной боли. Мы ведь уже знаем, что взаимосвязь запутанных психических проблем вынуждает нас прерывать, не закончив, любое исследование до тех пор, пока на помощь ему не смогут прийти результаты другого исследования[18].

Бренность

Некоторое время тому назад в обществе одного молчаливого друга и молодого, но уже прославившегося поэта я прогуливался летом по цветущей местности. Поэт восхищался красотой окружающей природы, но не радовался ей. Ему мешала мысль, что вся эта красота обречена на гибель, что зимой она исчезнет, впрочем, как и вся человеческая красота, все прекрасное и благородное, что люди создали и могли бы создать. Все, что он привык любить и чем восхищался, казалось ему обесцененным из-за грядущей бренности – их неизбежной судьбы.

Известно, что из такого погружения в тленность всего прекрасного и совершенного могут исходить два различных психических побуждения. Одно ведет к болезненному пресыщению миром, как у молодого поэта, другое – к возмущению сложившимся порядком вещей. Нет, невозможно, чтобы все это великолепие природы и искусства, мира наших чувств и мира внешнего обязано было на самом деле превратиться в ничто. Было бы слишком дико и преступно верить в это. Им необходимо иметь возможность каким-то образом продолжать жить, уклоняясь от всех разрушающих воздействий.

Однако такое притязание на вечность слишком явно результат нашего желания жить, чтобы оно могло претендовать на реальную ценность. И доставляющее боль может быть истинным. Я не могу решиться оспаривать всеобщую бренность, не могу силой добиваться исключения для прекрасного и совершенного. Но не согласен с поэтом-пессимистом, что бренность прекрасного приносит вместе с собой его обесценивание.

Напротив, ценность повышается! Ценность бренного – это ценность редкого во времени. Ограничение возможности наслаждаться повышает его ценность. Я совершенно не понимаю, как мысль о бренности прекрасного должна омрачать радость от него. Что касается красоты природы, то после каждой погибели зимой она возвращается в следующем году, и такое возвращение по сравнению с длительностью нашей жизни может считаться вечным. Красоту человеческого тела и лица мы видим исчезающими навсегда в пределах собственной жизни, но эта недолговечность добавляет к ее прелестям новую. Если есть цветок, цветущий всего одну ночь, то из-за этого его бутон нам не кажется менее великолепным. Я