Мирча Элиаде - История веры и религиозных идей. Том 2. От Гаутамы Будды до триумфа христианства Страница 10

Переход от брахманизма к индуизму совершился плавно. Мы уже упоминали о том, что часть характерных «индуистских» элементов уходила корнями в ведическое общество (§ 64), но, не заинтересовав авторов ведических гимнов и брахман, эти более или менее «популярные» элементы не были упомянуты в древних писаниях. С другой стороны, начавшийся уже в ведический период процесс де сакрализации ряда крупных божеств и их замены другими персонажами (§ 66) продолжался вплоть до средневековья. Бог Индра все еще сохранял свой авторитет в эпосе, но уже не был там главным воителем и гордым предводителем богов: дхарма уже пересилила его, а в более поздних текстах он даже именуется трусом.[121] Вишну и Шива, напротив, возвеличиваются до главенствующей роли. Начинается также блистательное шествие женских божеств.

Арианизация и индуизация Индийского субконтинента сопровождаются глубокими кризисами, о чем свидетельствует появление аскетов и созерцателей в эпоху упанишад, а более всего — проповедь Гаутамы Будды. В самом деле, религиозные мировоззрения решительно меняются. "Все есть страдание, все бренно!" — провозгласил Будда. Это лейтмотив всех индийских вероучений после упанишад. Доктрины и спекуляции, методы медитации и сотериологические практики — все они опираются на идею универсального страдания, ибо они востребованы постольку, поскольку освобождают от страдания человека. Человеческий опыт в любой сфере жизни порождает страдание. Как говорит один автор более поздней эпохи, "тело — это страдание, ибо оно есть вместилище страдания; чувства, объекты [чувств], восприятия все суть страдания, не исключение и удовольствие, ибо и за ним влачится страдание".[122] Ишваракришна, автор самого раннего трактата по санкхье, утверждал, что такая философия исходит из попыток человека избежать трех видов страдания: небесного (посылаемого богами), земного (от природы) и внутреннего, или органического.[123]

Однако философия этого универсального страдания не сводится к пессимизму. Ни одно из философских или религиозных учений Индии не говорит о безысходности. Напротив, подобное откровение — страдание как закон существования — считается условием sine qua nоn освобождения, т. е., по сути, положительным качеством. Другими словами, оно напоминает и мудрецу, и аскету о единственном средстве достижения свободы и блаженства: уйти от мира, отрешиться от благ и амбиций — ото всего. Все в мире подвержено страданию; это заданная свыше космическая неизбежность. Сам факт жизни во времени, протяженность существования порождает страдание, но, в отличие от богов и животных, человеку дарована возможность преодолеть его. Вера в то, что есть средство обрести свободу, — вера, общая для всех философских и мистических течений Индии, не дает развиться отчаянию и пессимизму: бытие действительно полно превратностей, но если человек узнал пути освобождения от них, он сумеет прекратить страдание.

§ 136. Способы высшего "пробуждения"

"Преодолеть" страдание — вот цель всех индийских философских школ и медитативной техники. Любое знание бессмысленно, если оно не служит «спасению» человека. "Кроме этого [Вечности, пребывающей в Атмане], можно не знать ничего" ("Шветашватара-упанишада" I 12)[124].[125] Спастись означает стать сверхчеловеком. В качестве синонимов человеческой стадии Жизни индийские авторы широко используют образы порабощения, скованности, плена, забвения, опьянения, сна, невежества. И наоборот, освобождение от пут, раздирание покровов ("сорвать повязку с глаз"), пробуждение, выявление изначальной памяти и т. п. используются как символы прекращения (т. е. преодоления) человеческой стадии жизни, освобождения, свободы мокша, мукти, нирвана и др.).

В «Чханьдогья-упанишаде» (VI 14 1–2) есть притча о человеке, которого злодеи увели с повязкой на глазах далеко от жилища и бросили в безлюдном месте. Бедняга начинает кричать: "Мне завязали глаза и притащили сюда, мне завязали глаза и бросили меня здесь!" Кто-то снимает с его глаз повязку и показывает путь к родной деревне. Переходя от селения к селению и спрашивая дорогу, человек добирается до своего дома, и рассказчик заключает: тот, кого направляет опытный Учитель, сумеет сбросить повязку неведения и, в конце концов, придет к совершенству.

Пятнадцать веков спустя Шанкара (788–820?)[126] дал превосходный комментарий к этому отрывку из «Чхандогьи». Конечно, великий ведийский метафизик толкует притчу в терминах своей системы абсолютного монизма. Но его толкование не просто развивает и уточняет первоначальный смысл притчи. Важно то, пишет Шанкара, что происходит с человеком, уведенном далеко от Сущего (далеко от атмана-брахмана) и замкнутого в капкане собственного тела. Похитители — искаженные представления несчастного (о добродетелях, прегрешениях и т. п.). Повязка на глазах — его заблуждения; сам он находится в плену своих чувств к жене, сыну, другу, собственным стадам и т. п. "Я сын такого-то, я счастлив или несчастлив, умен или глуп, я благочестив и т. д. Как жить? Как изменить обстоятельства? В чем мое спасение?" Так рассуждает вконец запутавшийся человек, пока не встретит того, кто познал истинно Сущего (атмана-брахмана), свободен от рабства, счастлив и, кроме всего прочего, сострадает другим. Он наставит нашего невежду на путь познания, откроет глаза на суетность мира, и тот доселе заложник собственных заблуждений — сбросит с себя путы зависимости от мирских вещей. Так он познает свою подлинную сущность, и с этого момента он уже не беспутный скиталец, каким полагал себя прежде. Он понял: Сущее — это он сам. С его глаз спала пелена иллюзии, порожденной неведением (авидья), и он, подобно нашедшему свой дом, познавшему атмана герою притчи, полон отныне радости и умиротворения.[127]

Погрязшие в бренном существовании приравниваются в «Майтри-упанишаде» (IV 2) к тем, "кто связаны узами своих представлений о добре и зле", заключены в темницу или "опьянены вином" ("вином ошибок"), либо ослеплены тьмой (страсти), либо пали жертвой обмана или бредовых видений — потому-то они и не могут обрести "высшее состояние". «Страдание», определяющее человеческую жизнь, есть результат неведения (авидья). Как показывает прокомментированная Шанкарой притча, человек пожинает плоды этого неведения, пока однажды не поймет, что он, видимо, слишком глубоко увяз в мирской жизни. И учения санкхьи и йоги также учат: истинное Я — не от мира сего (ср. § 139).

Можно сказать, что в упанишадах индийская религиозная мысль приравнивает освобождение к «просветлению» или к осознанию изначального, но доселе не осознаваемого, состояния универсума. Невежество, иными словами, незнание своей сущности можно уподобить "забвению своего начального духовного принципа (атман, пуруша)". Подавив невежество или сорвав покрывало майи, гнозис (джняна, видья) рождает освобождение: истинное «знание» эквивалентно «пробуждению», и Будда — образцовый пример «пробудившегося».

§ 137. История идей и хронология текстов

За исключением древних упанишад, религиозные и философские тексты Индии были созданы уже после провозглашения доктрины Будды. В них прослеживается влияние идей, не встречавшихся нигде, кроме буддизма. Некоторые труды первых веков христианства содержат в себе критику буддизма. По нашему мнению, не следует преувеличивать значение хронологии; в любом индийском труде по философии,[128] как правило, легко выявляются идеи, относящиеся к более раннему времени, чем дата создания трактата, и нередко уходящие в глубокую древность. Присутствие в философском тексте новой интерпретации того или иного философского понятия не означает, что о нем не упоминали прежде. И если иногда все-таки можно зафиксировать (впрочем, весьма приблизительно) дату создания некоторых письменных трудов, — тех, что появились не ранее первых веков нашей эры, — то едва ли возможно установить очередность во времени самих философских идей.[129] Суммируя сказанное: тот факт, что религиозно-философская литература брахманизма сформировалась через несколько веков после Гаутамы Будды, не означает, что эти письменные памятники отражают концепции, сформировавшиеся в буддийскую эпоху.

В годы ученичества Гаутама встречался с адептами разных философских «школ» и от них познавал первоначала веданты (т. е. доктрины упанишад), санкхьи и йоги (§ 148). Сейчас в нашу задачу не входит восстановление всех этапов развития ранних — зафиксированных в упанишадах и трудах буддистов и джайнов — мировоззренческих идей вплоть до их оформления в классическую систему. Достаточно наметить основные эволюционные пути, приведшие к радикальным отклонениям от первоначальной ориентации. Не следует при этом забывать, что после упанишад все методы и системы сотериологии использовали единый концептуально-терминологический каркас. Связка авидья-карма-сансара, тождество "существование-страдание", истолкование неведения как сна, сновидения, опьянения, плена — все это созвездие концепций, образов и понятий было единодушно принято всеми школами. «Шатапатха-брахмана» провозглашала: человек рождается в Мир, созданный им самим (VI 2.2,27). Можно сказать, что три солидарные даршаны брахманизма — веданта, санкхья и йога, а вкупе с ними и буддизм, — включают в себя эту аксиому и ее толкования.