Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни Страница 12

Знание ради знания! Истина ради истины! Это бесчеловечно. И если мы говорим, что теоретическая философия имеет свою цель в практике, истина - в пользе, наука - в морали, то я скажу: ну а польза, для чего она? Разве она - цель в себе? Полезное это то, что способствует сохранению, увековечению и обогащению сознания. Польза имеет свою цель в человеке, в сохранении и совершенствовании человеческого общества, которое состоит из людей. Ну а это последнее для чего? «Поступай так, чтобы максима твоего поступка могла служить нормой поведения для всех людей», - говорит нам Кант{28}. Все верно. Но для чего? Во всем надо искать это самое для чего.

В исходном пункте, истинном - практическом, а не теоретическом - исходном пункте, всякой философии есть некое для чего. Философ философствует не только для того, чтобы философствовать. Primum vivere, deinde philosophari{29}, гласит старая латинская сентенция, и так как философ - сначала человек, а уж потом только философ, он должен жить, тогда только сможет он философствовать, и фактически философствует он для того, чтобы жить. Как правило, он философствует или для того, чтобы примириться с жизнью, или для того, чтобы найти в ней какой-то смысл, или чтобы отвлечься и позабыть о своих невзгодах, или из спортивного интереса и для забавы. Хорошим примером этого последнего служит Сократ, этот несносный афинский ироник, о котором поведал нам Ксенофонт в своих Воспоминаниях: он представил свою философию куртизанке Феодоте таким образом, что та попросила его помогать ей в ловле любовников и быть при ней другом дома, συνθηρατήζ, одним словом, сводником{30}. Дело в том, что фактически философия нередко превращается в искусство сводничества, но только духовного. В иных же случаях она превращается в опий для утоления печалей.

Вот беру я наугад первую оказавшуюся под рукой книгу по метафизике: Time and L'Space. A metafhysical essay{31} Шейвурта Ходжсона; открываю ее и в пятом параграфе первой главы читаю: «Метафизика есть, собственно говоря, не наука, а философия; то есть наука, цель которой заключается в ней самой, в услаждении и воспитании умов, которые ее возделывают, а не в каких бы то ни было внешних целях, таких как обоснование искусства достижения благополучия в жизни». Давайте разберемся. Во-первых, мы видим, что метафизика не есть, собственно говоря - properly speaking, - наука, то есть, that is, она есть наука, цель которой и так далее. И эта наука, которая не есть собственно наука, имеет свою цель в самой себе, в услаждении и воспитании тех умов, которые ее возделывают. Итак, на чем же мы остановимся? Имеет ли она свою цель в самой себе или же цель ее в услаждении и воспитании умов, которые ее возделывают? Либо одно, либо другое. Далее Ходжсон поясняет, что целью метафизики не является какая бы то ни было внешняя цель, например, обоснование искусства достижения жизненного благополучия. Но разве услаждение ума, который возделывает эту философию, не является составной частью его жизненного благополучия? Читатель, вникни в содержание этого отрывка из книги английского метафизика и скажи мне, разве не соткан он из противоречий?

Это неизбежно, когда речь идет о том, чтобы по-человечески понять смысл этого тезиса о науке, знании, цель которого находится в нем самом; этого тезиса о знании ради самого знания, познании истины ради самой истины. Наука существует только в личном сознании и только благодаря ему; астрономия и математика не имеют никакой другой реальности, кроме той, которую и качестве знания они имеют в умах тех, которые их изучают и возделывают. И если бы в один прекрасный день должно было исчезнуть всякое личное сознание на земле, если бы в один прекрасный день дух человеческий обратился в ничто, то есть в абсолютную бессознательность, из которой он когда-то вышел, и не стало бы уже духа, который воспользовался бы плодами, накопленными всей нашей наукой, для чего тогда была бы нужна наука? Ибо не следует упускать из виду тот факт, что в проблеме личного бессмертия души речь идет о будущем всего рода человеческого.

Эту цепочку противоречий, в которые впадает англичанин, пытаясь объяснить нам суть науки, чья цель находится в ней самой, легко понять, если видеть в этом англичанине прежде всего человека. Наверное немецкий специалист, философ, который сделал философию своей специальностью, и заживо похоронил себя в ней, предварительно убив в себе человека, гораздо лучше объяснил бы суть науки, чья цель находится в ней самой, и суть знания ради знания.

Возьмите, к примеру, человека Спинозу, этого португальского еврея, которого судьба забросила в Голландию; прочтите его Этику, воспринимая ее такой, как она есть, читая ее как преисполненную отчаяния элегическую поэму, и скажите мне, разве не слышится в ней доносящееся из-под точных, и на первый взгляд, невозмутимых теорем, изложенных more geometrico{32}, скорбное эхо пророческих псалмов? Это не философия смирения, но философия отчаяния. Когда он писал, что человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни - homo Liber de nulla re minus quam de morte cogitat et euis sapientiam non mortis, sed vitae meditatio est (Этика, ч. IV, теорема LXVII), когда он это писал, то, не менее чем кто-либо, чувствовал себя рабом, он думал о смерти и писал для того, чтобы освободиться от этой мысли, хотя желание освободиться от нее было тщетным. Точно так же, написав теорему XLII части V, согласно которой «счастье не есть награда за добродетель, но сама в себе добродетель», он не чувствовал уверенности в том, что писал. Ибо люди для того и философствуют, чтобы убедить самих себя, хоть и не достигают никогда этой цели. Это желание убедить себя, то есть превзойти свою собственную человеческую природу, и есть истинный внутренний исходный пункт большинства философских доктрин.

Откуда я и откуда мир, в котором и которым я живу? Куда я иду и куда движется все то, что меня окружает? И что все это означает? Вот о чем спрашивает человек по мере того, как он освобождается от отупляющей необходимости поддерживать свое материальное существование. И если мы присмотримся повнимательнее, то увидим, что за этими вопросами кроется желание знать не столько почему, сколько для чего желание знать не причину, но цель. Как известно, Цицерон определял философию как «знание вещей божественных и человеческих, и причин, в которых они содержатся», rerum dimiarum et humanarum, causarumque quibus hae res continentur, но в действительности, все эти вещи суть для нас цели. И что такое Первая Причина, Бог, если не Высшая Цель? Нас интересует почему только с точки зрения для чего; мы хотим знать, откуда мы пришли, только для того, чтобы как можно лучше понять, куда мы идем.

Эту дефиницию, сформулированную Цицероном, а значит стоицизмом, можно обнаружить также и у такого величайшего интеллектуалиста, как Климент Александрийский{33}, канонизированый Католической церковью. Она сформулирована в главе V книги первой его Стромат. Но этот же самый христианский - христианский? - философ в главе XXII книги четвертой Стромат говорит, что для гностика, то есть интеллектуала, должно быть достаточно, познания, гнозиса, и добавляет: «И я беру на себя смелость сказать, что вовсе не из желания спастись избирает познание тот, кто занимается познанием самого Бога; познание стремиться - посредством опыта - познавать всегда; но такое бесконечное познание, представляющее сущность познания через нескончаемое заблуждение и как вечное созерцание, остается живой субстанцией; если бы кто-нибудь предложил интеллектуалу определить, чему отдал бы он предпочтение: познанию Бога или вечному спасению, и если бы эти вещи, по сути своей являющиеся скорее одним и тем же, можно было разделить, он без колебаний выбрал бы познание Бога». Так пусть же Он, тот самый Бог, которого мы страстно желаем обрести и иметь вечно, избавит нас от этого гностицизма, или клементова интеллектуализма!

Почему я хочу знать, откуда я пришел и куда иду, откуда и куда движется все, что меня окружает, и что все это значит? Потому что я не хочу умереть полностью и окончательно, и хочу знать наверняка, умру я или нет. А если не умру, то что со мною будет? Если же умру, то все бессмысленно. На этот вопрос есть три ответа: либо а) я знаю, что умру полностью и окончательно, и тогда - безысходное отчаяние, либо b) я знаю, что не умру, и тогда - смирение, либо с) я не могу знать ни того, ни другого, и тогда - смирение в отчаянии, или отчаяние в смирении, и борьба.

«Лучше бросить думать о том, чего все равно невозможно знать», - скажет какой-нибудь читатель. Но разве это возможно? В своей прекраснейшей поэме Древний мудрец (The ancient sage) Теннисон{34} говорит: «Ты не можешь доказать неизреченное (The Homeless). Ах, сын мой, ты не можешь доказать и мир, в котором ты живешь; ты не можешь доказать, что ты только тело, и не можешь доказать, что ты только дух, так же как и то, что ты единство тела и духа; ты не можешь доказать, что ты бессмертен, но и того, что ты смертен тоже; да, сын мой, ты не можешь доказать, что я, беседующий с тобою, не есмь ты, беседующий с самим собой, ибо ничто достойное доказательства не может быть ни доказано, ни опровергнуто, а посему будь благоразумен, все- ^да держись той стороны, которая лучше освещена солнцем сомнения и восходи к Вере, оставляя в стороне формулы Веры! ". Да, наверное, как сказал мудрец, ничто достойное доказательства не может быть ни доказано, ни опровергнуто,