Протоиерей Владимир Чугунов - Церковь воинствующая Страница 12

Когда пошёл мне семнадцатый годок, отдали меня в город рогожи делать. Вскоре по моём отъезде слегла матушка и, сказывала сестра Машенька, кличет её да наказывает:

– Привези Захарушку, благословлю его да помру.

Прибыл я вечером, сестра Маша ведёт в горенку.

– Мама, милая, узнаёшь ли, кто приехал?

Посмотрел я на матушку и заплакал. Наутро Маша с Анисьюшкой на село пошли, а матушка слабенько так кличет:

– Посиди со мной, Захарушка. Жаль мне тебя. Будут сватать тебе невест – а ты не женись. Помнишь ли, что батюшка Алексей говорил? Коль пойдёшь в монахи, я оттуда буду глядеть да радоваться. Подай «Казанскую».

А купила она её на восьмом году моей жизни. Благословила и сказала:

– Это твоя Путеводительница.

Когда сестрицы вернулись, велела матушка везти меня назад, и всё утешала на дорожку:

– Не плачь, Захарушка. Когда помру, помолись, как знаешь, а ко гробу не приезжай.

В последний день октября, около полуночи, почувствовал я как бы благоухание ладана.

«Умерла моя матушка», – подумал я и заплакал.

Наутро прибыла сестрица и рассказала, как тихо отошла светлая матушкина душа.

– Меня всё просила, – сказывала Машенька, утирая слёзы концом платка. – Доченька, постой, помолись рядом, боюсь я бесов. – А мне, Захарушка, что-то жутко стало, я и отошла. Гляжу, мама привстала, перекрестила подушку, сама перекрестилась, сложила руки на груди – и затихла.

К сороковому дню спешил я домой. Идти было более семи вёрст, одежонки тёплой у меня не было, а мороз с ветром просто освирепели, так и стелет позёмкой, аж дышать невмочь. Умыкался я вконец, присел у дороги в сугроб и заснул. Часа три должно проспал. И замёрз бы. Да светлая матушкина душа, видно, из небесной горенки за мной наблюдала и послала помощь. «Встань, – слышу в себе чей-то повелительный голос, – и иди!» И так несколько раз, пока не очнулся и не осознал, что со мной.

Поднялся и пошёл. И, дивное дело, тепло мне вдруг стало, как летом.

Вскоре, как сказывала матушка, стали сватать мне невест. Я упираюсь, отец настаивает. Раз приехал старик на лошади и увёз аж за двадцать пять вёрст. Всю дорогу внучку свою нахваливал. За ужином была и невеста. Да чудная такая: вошла, закрыв лицо платком, так и сидела всё время рядом со своим отцом.

«Что это она лица не кажет? – подумал я. – Может, кривая?»

А на второй день, как сняла платок, так и полюбилась мне. Оставили нас вдвоём.

– Пойдёшь, – спрашиваю, – за меня?

Она кивнула и сказала тихо:

– Да.

Но так получилось, что года полтора всё никак не слаживалось дело со свадьбой: то одни дела, то другие. Стала она мне сниться: «Что ж не торопишься, сокол мой, ай другая полюбилась?» От снов этих стал я худеть. Прихожу раз к сестре, она аж руками всплеснула:

– Ай запостился совсем?

– Не хочется мне, Маша, есть, всё невеста снится. Три года просился я у батюшки в монастырь, не пускает. Двадцать лет мне уже, а не тут и не там. Не знаю, что и делать.

А сестрица прямо в матушку пошла. Помолчала этак задумчиво и говорит:

– Ты вот что. Как спать ложиться нынче станешь, перекрести кровать и в голове, и в ногах, и сверху, и снизу, и с боков…

– Зачем?

– Ты делай, что говорю, а там узнаешь, что зачем и почему.

Странная, думаю, какая ты, Машенька. Однако что в том плохого? Перекрестил, как сказала, и первый раз уснул спокойно. И снится мне под утро сон. Входит женщина в белой как снег мантии, делает три земных поклона перед «Казанской» и говорит: «Отчего ты до сих пор не исполнил благословение матери и не сходил в Белые Берега к «Троеручице?»

И я проснулся. И не просто, а совершенно здоровым, с прежней лёгкостью на душе. А в Лазареву субботу и прошу родителя:

– Отпусти, батюшка, в Белые Берега, к «Троеручице», матушкин обет исполнить?

– Ну, что, – отвечает, – теперь пост, иди. А придёшь – женишься.

Завернул я матушкино благословение в полотенце, уложил в котомку, говорю:

– Благослови и ты, батюшка.

– У тебя, – отвечает, – материнское есть.

– А ты своим благослови, мне покойнее будет.

Взял он икону Воскресения Христова, поднял, чтобы благословить, да и заплакал:

– Не доброе чует душа моя…

Жаль мне стало родителя.

– Ладно, – говорю, – пусть твоё благословение дома останется.

Попрощался и в путь. Белобережская Иоанно-Предтеченская пустынь была заштатная, общежительная, на урочище Белые Берега, у реки Снежоти, в пятнадцати верстах от Брянска и в тридцати от Карачаева. Основана в 1661 году иеромонахом Серапионом, в схиме Симеон, упокой, Господи, его праведную душу. Там и находилась принесённая им Белобережская икона Царицы Небесной «Троеручица», прославившаяся многими дивными чудесами и знамениями. Кроме 28 июня, в честь святой, чудотворной иконы совершается празднование ещё в июле 18 дня: в память избавления от холеры в 1831 году. В тот день обычно икону приносили в Карачаев, затем в Брянск и в другие места. Однажды спасла от пожара эта чудная икона город Карачаев. И ещё много бы мог я о ней рассказать, да как-нибудь в другой раз.

Прибыл я в Белые Берега с просьбой принять меня в число братии. Раз пятнадцать со слезами умолял игумена. А тот всё своё: «Иди домой за паспортом, да зайди в Оптину, к отцу Амвросию, что он тебе скажет».

Страшно мне идти в Оптину, вдруг жениться заставят, но за послушание, как говорится, ноги сами несут. И дорога весёлая. Весеннее солнышко спину припекает, влажный ветерок весну тянет, кругом одни проталины и дышится легко.

Случилось мне брести лесом. Голый ещё стоял, тихий, просыпающийся. Присел я на гнилое брёвнышко передохнуть, прислонился спиной к стволу, лицо солнцу подставил, закрыл глаза и сижу. До Оптиной недалеко оставалось, отдохну, думаю, маленько и пойду. Да так и заснул. И снится мне лесная часовенка, а возле неё с воздетыми вверх руками, в глубокой молитве Царица Небесная. Окончила она молитву, повернулась ко мне и говорит: «Пойдём со мной». Иду я рядом и так мне радостно, так благостно. «Обязательно, – наказывает, – побывай у старца Амвросия, но прежде зайди на могилку старца Макария и двенадцать поклонов положи с молитвою: «Упокой, Господи, душу старца схиархимандрита Макария. Святой был человек». И вдруг пропала. Подхожу я к реке: моста нет, как перебраться на тот берег, не знаю. Апрель месяц, вода холодная. «Господи, помоги. Царица Небесная, что мне делать?» Гляжу, а через реку мужички на паре лошадей едут, глубь такая, что и лошади порой по шею тонут. Выбрались они, я и спрашиваю, как мне на тот берег попасть, они: «Видишь, по реке дорожка белая стелется? По ней пройдёшь». Гляжу, действительно дорожка из камней выложена через всю реку, я по ней и перешёл…

Тут я проснулся. Гляжу, дело к вечеру, поспешать надо. Добрался до Жиздры: и впрямь река разлилась во всю ширь, и моста нигде не видать. Тихо кругом, только месяц по воде серебряный след стелет. Помянул тут я свой сон, смотрю вправо – и впрямь, будто дорожка через всю реку тянется. Перекрестился и пошёл.

В монастырь ночью идти постеснялся, а постучался к приходскому священнику. Так, мол, и так.

– Как же ты через речку-то перебрался?

Я сказал. Посмотрел он на меня и говорит:

– Пошли сперва помолимся.

И что же оказалось? Не было там никакой дороги. Дивны дела Твои Господи. Я и сам поутру бегал глядеть и крепко задумался…

Но думай, не думай, дело сделано, жить дальше надо. Пошёл я в монастырь и долго, помнится, не мог отыскать могилку старца Макария. Гляжу – отрок бежит. «Не знаешь, милый, где могилка старца Макария?» – «Как, – отвечает, – не знать!» И свёл меня.

Кто бывал в Оптиной, знает, какое это живописное, райское место. Среди высоких сосен, на высоком холме, с которого хорошо было видно не только сиявшую на весеннем солнце Жиздру, но и все дали, всё Божье творение. На всём, казалось, лежала Его незримая печать. Про скит и говорить нечего. Тропинка туда не зарастала никогда и широко бежала среди высоких, покачивающихся и поскрипывающих на ветру сосен. Пока, бывало, идёшь, о многом передумаешь. У хибарки, с наружной стороны, возле крылечка всегда толпился народ. Попасть к старцу было почти невозможно.

Я ходил на все службы, а между ними в скит, и всё никак не попадал к отцу Амвросию. Побывал у отца Иллариона, утешился его беседой, у отца игумена Исаакия тоже был, а вот батюшку Амвросия всё никак не мог увидеть. В последний день, помнится, отстоял я две литургии и горячо молился. Обратили на меня внимание монахи, позвали к себе в трапезную, накормили. Вернулся я в гостиницу, взял котомку, чтобы идти, достал напоследок матушкино благословение, опустился на колени и сказал:

– Владычице, помоги побывать у отца Амвросия.

И слышу внутренний, голос: «Иди, он тебя ждёт».

Скоренько собрался я, спешу. Народу, как всегда – не протиснуться. Подошёл я, стою, выходит Божий старчик на крылечко и зовет меня по имени. Я оборачиваюсь, может, думаю, кого другого кличет. А он: