Лев Ленчик - Четвертый крик Страница 14

Кстати, пару лет тому назад, в Израиле, среди членов Кнессета кто-то поднял этот вопрос, требуя вывести Давида из пантеона великих. Бравый критик был немедленно объявлен клеветником. И совершенно справедливо, потому что надо помнить, что герои, составляющие национальную гордость, не могут не быть кристально чистыми.

По какой-то причине пророк Нафан тоже решил спустить это криминальное дельце на тормозах. Пожурив своего великого идейного подопечного и погрозив ему от имени Всевышнего, ограничился наказанием, по тем временам, мизерным: первенец Давида, от его новой жены Вирсавии, умер. Правда, Давиду была запрещена (опять же Богом через своего раба — пророка Нафана) и постройка храма. Но этот запрет не квалифицируется в Библии как наказание и не связан с эпизодом сволочного убийства своего воина. Больше того, именно с Вирсавией Давиду дана была честь зачать наследника — будущего царя Соломона, которого Господь тут же возлюбил.

Видимо, и Ему не чужд порой сарказм и Он бывает не менее ироничен, чем сама природа. Как я дальше покажу, простым «отнятием» десяти колен это возлияние любви на греховное чадо, произошедшее на свет от не менее греховного зачатия, не заканчивается. Хвост греха, а следовательно, и наказания потянулся за всеми будущими поколениями.

Говоря так, я отнюдь не намерен умалять ни великой исторической роли наших первых царей, ни их явно незаурядных человеческих достоинств. После них наш царский трон личностями такого масштаба, к сожалению, не располагал. Боюсь даже, что это была вершина, с которой, несмотря на отдельные в дальнейшем спорадические успехи, мы покатились вниз.

В Израильском царстве всего за 200 лет (927–724 гг. до н. э.), вплоть до его падения, сменилось 19 царей — и ни один не закрепился в народной памяти. Немного получше было на Иудейском престоле, но и там за 340 лет (927–587 гг. до н. э.), вплоть до первого разгрома страны, завершившегося Вавилонским пленом, сменилось 20 царей — и тоже известных только историкам.

На фоне этой не очень успешной перспективы, деятельность Давида и Соломона, равно как и они сами, поистине, легендарны. А разговор о них в несколько заземленном тоне, который я здесь допускаю, — следствие простой потребности понять, что же произошло.

Давид совершает уголовное преступление — ему сходит с рук. Предъявленные Соломону обвинения, в уголовном отношении, безупречны — и за них так чудовищно непоправимо наказан весь Израиль.

Оставим в стороне зловещую концепцию вины сына за преступление отца (и даже внука за грехи деда), но мысль о вине народа за образ жизни царя, правомерная, возможно, в каком-то опосредованно-символическом ряду, выглядит здесь чудовищно чрезмерной и столь же несправедливой.

Чтобы в этом убедиться, вернемся к фигуркам, которым поклонялся, якобы, царь Соломон. Я уже упоминал об изображениях львов у его трона, на которые даже библейский текст взирает просто как на предметы роскоши и символы могущества. Что касается других изображений, включая постройку капищ (языческих храмов), то и Библия, и Флавий видят в этом — лишь стремление удовлетворить религиозные нужды своих жен, что, на современном языке, могло бы звучать как уважение к вере близких тебе людей. Думаю, что так оно и было. Человек, отдавший жизнь на богоугодные деяния, построивший храм, «чтобы пребывать имени» Бога «там вовек», мог, наверно, позволить себе и эту неслыханную ранее религиозную терпимость.

Сообщение о том, что он не только угождал женам, но и сам поклонялся их богам занимает в узкой колонке Книги царств всего три строчки: «И стал Соломон служить Астарте, божеству Сидонскому, и Милхому, мерзости Аммонитской» (3-я Книга Царств, 11, 5).

Несмотря на то, что эта деталька не вяжется ни с психологией, ни с содержанием личности Соломона, я не стану ее отрицать, поскольку предполагаю, что она есть преувеличение некоторого сознания, блюдущего закон с особым рвением и потому перестаравшегося. Вполне вероятно, оно принадлежало одному из пророков — соглядатаев царя Соломона. В Библии, по-моему, не указывается его имя. Возможно, это был тот же Ахия Силомлянин, который разорвал свою одежду на 12 символических кусков перед Иеровоамом, обещая ему корону и побуждая восстать против своего законного царя, возможно, это был другой, такой же прыткий комиссар от Бога — не имеет значения.

В атмосфере строгого духовного прилежания и ревностной идеологической верности Высшему Абсолюту такой сценарий неизбежен. Шла обычная борьба за престол, нашелся некий из близких духовников, которому царь в чем-то не потрафил — вот и облеклось все в форму фанатического рвения, пригвоздившего успешного царя к позорному столбу идейного предательства.

Не случайно, по какой-то внутренней потребности эпоса к стилистическому равновесию и торжеству справедливости, Иеровоам тоже берет себе в жены египтянку и с первых дней своего царствования впадает в скверну идолопоклонства с такой дерзостью, что клеветникам Соломона и не снилось.

И действительно, как должен быть поражен верующий еврей, узнав, что человек, которому Бог отдает полстраны за грехи царя Соломона (или пусть даже всей Давидовой династии), оказывается вероотступником не в частностях, не в отдельных проступках, а во всей полноте своей натуры! Я имею в виду Иеровоама, поставленного Всевышним на престол отколовшегося Израиля, который начал свое царствование с постройки двух капищ, создания множества золотых телец для поклонения, с подлога и убийства пророка, ему на это указавшего.

Это обстоятельство красноречивее всего говорит о том, что так называемое наказание Соломону творилось человеческими руками, причем уж больно нечистыми, а десница Всевышнего лишь умело была в этих целях использована. Благо, религиозная почва страны была для этого вполне подходящей. Вот почему так логически уязвима в библейской легенде моральная связь между преступлением и наказанием. Чего бы это Богу заменять одно зло другим, еще более ужасным?

Вернее всего, распад Израиля, если отбросить весь набор библейских ссылок на идеологию, произошел от все еще слабой сцепки племенных интересов колен. Не более, не менее.

Самый сложный ларчик, в конце концов, открывается простым ключом. Так что в описанной трагедии сработали, видимо, простейшие житейские импульсы местнического эгоизма, интриги, властолюбия и стяжательства. Однако для меня важно было показать, что распад страны истолковывается еврейским сознанием в религиозно-идеологическом плане, что он, на самом деле, случился в условиях борьбы за идейную чистоту руководящего вероучения и что именно в таком аспекте он вошел в саму ткань нашей ментальности, предначертав, как бы, код деяний для многих поколений в будущем.

Давид совершил уголовное преступление, Соломон — идейное. И этим все сказано. В глазах любой господствующей идеологии, второе несравненно опаснее, потому что означает — предательство. Соразмерно ли ему наказание? Этого я уже не знаю, хотя не могу удержаться еще от одного нелицеприятного замечания. Будь наш Бог чуть-чуть помягче нравом, Он, конечно, мог бы, учитывая все то положительное, что царь для него сделал, ограничить свой приговор разбойным набегом Адера Идуменянина.

Однако, вступая в святые пределы судебных инстанций Всевышнего, мы попадаем на скользкую стезю спекуляций и партийных пристрастий. Ведь нет почти страницы в нашей истории, где бы не слышен был этот всемогущий глас Небес: погублю, отниму, рассею среди других народов, отдам в рабство! На меньшее наш Бог не разменивался. Но Он ли это, на самом деле? Не наше ли это маниакальное рвение столь угрожающе глаголет Его устами?

Никому, конечно, не дано знать сие с уверенностью. Но разве не видно, что в такой интерпретации Высшей воли, сложившейся еще на заре нашей истории, есть какая-то страшная нота нескончаемого грехопадения избранного народа, какой-то фатально предреченный, ничем (и никем) необоримый знак перманентного наказания и смерти?

Такое впечатление, что заключенный с господином Богом договор уже изначально содержал в себе и приговор.

«Бог, по-видимому, уже давно произнес этот приговор над всей иудейской нацией. Мы должны потерять жизнь, потому что мы не умели жить по Его заветам» — произнес предсмертно Элеазар, вождь Масады, этого последнего нашего бастиона, с высоты которого все пространство исторической жизни народа-богоносца было видно, как на ладони.

Ясно, что в этих словах есть и трагизм, и запоздавшее прозрение, но главное в них — это все та же максималистская претензия и невольная (не думаю, что сознательная, но «нас так учили!») экстраполяция ее на все века.

Ну что ж, жить всецело по «Его заветам» мы, естественно, не умели (этого еще ни одному народу не удавалось), но вот носить их под сердцем, подобно партийным билетам, и пользоваться ими с должной сноровкой мы научились, очевидно, с ранних лет.