Михаил Задорнов - Князь Рюрик. Откуда пошла земля Русская. Страница 14

Вот только как остепененных и народ убедить? И придумал Гостомысл такое, что может придумать только человек одаренный, причем именно славянского рода. Будто видел он сон! Из чрева его средней дочери Умилы вырастает великое державное дерево! Крона этого древа разрастается, наливается силой невиданной и становится неохватнее, чем у остальных древ в округе. Позвал волхвов, рассказал им о своем вещем сне. Те сразу поняли, к чему князь клонил. Доброе дело затеял! Соединить две ветви славянского рода: военную силу тех, кто «с заката», с трудягами «на восходе». Силища получится! Врагу так просто не одолеть.

Созвал Гостомысл Вече, рассказал о своем сне. Волхвы подтвердили: мол, действительно, и они видели, что Гостомысл такой сон видел. Короче, удостоверили!

Тут надо сказать, Ватсон, что славяне всегда больше верили снам, чем законам. Сны у них часто назывались вещими. Не в том смысле, что они во сне видели какие-то дорогие вещи, как нынче видят в снах коттеджи, яхты, дубленки… Вещий сон от славянского слова «весть». Он приносит весть.

Сон сильное впечатление произвел на Вече. Уж раз такому мудрецу, как Гостомыслу, вещий сон приснился, значит, в этом сне веления богов! И решили мудрейшие из старейших и старейшие из мудрейших послать гонцов к Умиле и к ее сыновьям.

Конечно, были и несогласные. Особенно недоволен остался сын старшей дочери — Вадим. Ведь ему по закону, а не согласно сну, власть должна была перейти. Но обхитрил его мудрый седой дед. Сном воспользовался. То есть тем, что вне закона. Закон ведь люди пишут, а сон — от богов!

Вадима многие молодые бойцы уважали. В сражениях с хазарами героем себя проявил. Прозвище к нему прилепилось — «Храбрый». Купцы христианские, те, которые с юга к словенам зачастили, его тоже поддерживали. Не хотели, чтобы самостоятельность у славян усилилась. Настраивали Вадима против решения Гостомысла и Вече. Уже заранее возненавидел тот своих братьев двоюродных, особенно старшего Рарога. И был им впредь до конца дней своих лютым врагом.

Великий русский поэт Михаил Лермонтов об этом Вадиме Храбром даже поэму писать начал. Так и назвал ее «Вадим». Но не закончил, видимо, понял, что не разберется в том, что на самом деле произошло.

В общем, пришли послы к Рюрику-Рарогу на его остров, но не сразу обо всем рассказали. С малого начали: мол, князь наш, Гостомысл, дед твой, скоро уйдет в мир иной, хочет с дочерью и внуками, которых сызмальства не видел, попрощаться. Врасплох застало Рарога такое известие. Позвал мать и братьев посоветоваться: как быть? Обещал своей братве возглавить поход на Сицилию — «должок» один остался после прошлого похода — дружина почти собралась, все живут в радостном ожидании далекого и прибыльного путешествия, а тут дед зовет. Сказывают, помирает. Отказывать нельзя — грех. Даже Умила не догадалась об истинной причине такого приглашения. Расплакалась бы, если б умела. Но разучилась с тех пор, как мужа казнили, и самой пришлось стать главой семьи, почти мужчиной!

В общем, оставил Рарог за себя помощников, наказал им продолжать сборы к походу на Сицилию, обещал скоро вернуться и отплыл с матерью и братьями к деду на восход по Варяжскому морю, далее в озеро Нево в княжеский город Ладогу.

Знал Рарог, что дед хитрец, но что настолько — не предполагал. Мало того, что умирающим притворился, а сам крепок, как посох странника, так еще, заманив, и власть предложил над своим народом. Народ, конечно, добрый. С рарогами-бодричами — родные братья. Боги одни! Чуть имена разнятся. И земля обильна, дед прав, и богатой может быть — только трудись на ней! Но не варяжское это дело — в земле копаться.

Конечно, любили варяги порой прийти на восток, сделать передышку от своих походов в Европу, куда хорошо было ходить золотишко грабить, драгоценностями сундуки набивать, учиться торговать, воевать… А когда хотелось любви, посидеть у костра, песни геройские о доблестном прошлом попеть, на сеновале поваляться не с европейской маркитанткой, а с селяночкой, у которой очи, как озеро Нево, тогда путь один — к славянам «на восход». Вот только подолгу жить подобно мирянам у варягов не получалось. Снова хотелось в романтику, то есть с врагами сражаться. Иначе чувствовали, как зарастают жиром и душа, и тело.

Нет, не для Рарога такая жизнь! Да и братве обещал скоро вернуться, впереди — Сицилия! Теплые страны, черноокие полонянки. А тут что? Решать с утра до вечера разборки между старейшинами? Грех, конечно, умирающему деду отказывать. Но, во-первых, не очень верится в его болезнь, уж больно складно мысли свои излагает. А сон, конечно, вещим был, но ведь дед мог его и придумать.

Собрался с духом Рарог и насколько смог мягко отказал деду.

— Нет, дед, меня на моем острове братва дожидается. Прости, если сможешь. Помогать буду твоим людям по первому зову, клянусь памятью отца моего. В обиду никого от рода твоего не дам. Любой ответит, как те два конунга саксонские за убийство отца моего. Мое слово крепкое, его все на Варяжском море знают. Если чего обещал — выполню непременно. А с нурманами договор заключу, объясню: земля наша, варяжская! Если кто сунется, пожалеет.

— Ну что ж, и на том спасибо, внучок! Передам твои слова Вече и волхвам.

Обнялись:

— Знаю, внук, последний раз видимся, а потому помни мои слова. Волхв, который тебя в детстве воспитывал, сказывал: не просто так ты рожден был. В сильной любви зачат, а значит, для какого-то дела благого, великого. Не знаю, о чем сказывал. Но вижу в тебе силу особую. Помни об этом! Не верится мне, что ты для разбойничьей жизни родился. Слушайся знаков богов наших. Иначе загубишь себя и весь наш общий род.

Простились. Отплыл Рарог на лодьях с товарищами в обратный путь. Грусть на душе. На что дед намекал? Какие знаки? Надо будет к жрецу на Рюген сходить. Может, он прояснит: для каких таких великих дел я рожден? Помнится, лишь раз мать о чем-то подобном говорила еще в детстве. Впрочем, чего сейчас себе душу мутить. Впереди Сицилия! Поход! Братва ждет не дождется. Эх, хороша жизнь неподневольная, варяжская, свободная!

Но разговор с дедом никак не уходил из головы. Во вторую ночь вышел на палубу посмотреть на звезды.

Глядит, что это на берегу? Костры! С чего вдруг?

— А ну скажи, дружище, — обратился Рарог к одному из своих дружинников-варягов, — ты здесь чаще хаживал, кто по этим берегам живет?

— То земли эстов. Только они не по берегу, а там, далее по лесам и рекам сидят. А костры, думается мне, пришлые какие-то развели.

— Не нравится мне это! А ну давай чуть в сторону и тихонько к берегу… подойдем да поглядим. Никак нурманская шайка на земли дедовы пробирается.

Бесшумно подошли лодьи к берегам. Высадились и так же неслышно, благо по песку, подкрались к дюнам, меж которых горели костры. И впрямь, нурманы!

Но что это?!

Женщину привязали к столбу, а вокруг ветки сухие с сучьями раскладывают. Сжечь хотят! Совсем молоденькая. А глаза взрослым гневом горят. Никогда таких глаз раньше Рарог не видел: даже у матери, когда та в поход против саксов провожала. Не раз слышал он, что в Европе женщин, которые спутались с бесом или дьяволом, на кострах принято сжигать. Но сам подобного богохульного безобразия никогда не видел. Шепотом приказал позвать остальных своих бойцов.

Один из варягов, наемных скандинавов, подслушал разговор нурманский и перевел. Оказалось, то известный скандинавский ярл высадился со своей бандой на берегу, чтобы зорить селения эстов. Послал разведку, та донесла, будто за мысом лодья славянская. Вот и первая добыча! Подкрались, захватили. Среди пленных две женщины оказались. Одна рода явно знатного, но непонятного. Вроде славянского, а вроде и нет. Другая, видать, холопка. Мужчин перебили, а с женщинами решили позабавиться. Начать, естественно, со знатной. Но лишь первый нурман к ней подступил, вспыхнули, заискрились ее глаза:

— Дотронешься, не жить тебе!

Расхохотался нурман, сделал шаг вперед и… упал замертво!

Со страху даже не углядели нурманы, что это чудом спасшийся холоп во тьме затаился и дротиком точно в висок тому угодил.

— Ведьма! Колдунья! Сжечь ее!

Вбили в песок обглоданный волнами сосновый ствол. Привязали «ведьму» к этому наскоро смастеренному «позорному столбу», стали мелкий плавник вокруг собирать, сучья из леса неподалеку с сухими ветками носить. Но не было страха в глазах у «ведьмы». Таким «огнем» гневным глядела она на своих палачей, что те — урожденные убийцы — свои глаза отводили. Не зря у Рарога тревожно сердце забилось еще на лодье, когда костры увидел. Вот уж остальные варяги подоспели на помощь, за дюнами притаились, ждут команды. Нурманы из своей ватаги выделили самого смелого, кто должен был костер под «ведьмой» зажечь. Подошел тот с горящей лучиной, а «ведьма» опять за свое:

— Помолился бы ты своему Одину, недолго жить тебе осталось!