Ольга Чигиринская - Христианство Страница 15

Несторий был более склонен к примирению (в частности подчеркивал, что не имеет ничего против термина «Богородица»), однако в полемике с Кириллом допустил ряд весьма сомнительных формулировок, обостривших ситуацию. На Эфесском соборе 431 года (III Вселенском) александрийская и антиохийская фракция заседали отдельно, низложив соответственно Нестория и Кирилла. Ситуация обострялась тем, что Несторий заседал с единомысленными ему антиохийцами, а папские легаты – с александрийцами, обозначив таким образом противостояние и по линии Рим – Константинополь. Император Феодосий II признал легитимность обоих решений, его же усилиями спустя два года было достигнуто примирение и подписано Согласительное исповедание. Однако это уже не могло предотвратить раскол. Оппозиционный блок объединил как крайних «несториан», чьи взгляды на разделение во Христе Божественного и человеческого начал были куда радикальнее, чем у самого Нестория, так и христиан сирийской традиции. Последние находились совершенно вне контекста спора грекоязычных церквей. Термин «Богородица», с которого все началось, был совершенно чужд их богословской парадигме. Поэтому он вызывал недоумение и отторжение (подобно тому, как сегодня настороженно воспринимается большинством протестантов), хотя они отнюдь не разделяли во Христе Божественную и человеческую личности и уж тем более не считали, что Бог с человеком соединился в Нем уже после рождения. Находясь на территории Персии, за пределами римо-византийской ойкумены и императорской власти, Сиро-персидская церковь, ныне известная как Ассирийская церковь Востока, дала прибежище гонимым несторианам, не принявшим Согласительное исповедание, и обособилась от остального христианского мира. Именно она понесет весть о Христе народам Средней Азии и Китая, продвинется далеко на Восток – в Индию и Китай.

Отпадение несториан повлекло за собой рост александрийского влияния, которое все чаще стало отождествляться с ортодоксией как таковой. Однако если антиохийская школа проявляла крен в сторону разделения во Христе Бога и человека, то александрийская – к их слиянию до поглощения человеческого Божественным. В равноправной дискуссии они уравновешивали крайности друг друга, но когда несторианство было объявлено ересью, традиция александрийская, лишенная сдерживающего фактора, дошла до собственного предела. Тезис Кирилла Александрийского «единая природа Воплощенного Слова» (от которого оппонентами был образован термин монофизитство , «единоприродничество») архимандрит Евтихий логически развил до утверждения, что Христос в Своем воплощении единосущен только Богу, но не людям.

Это открыто противоречило исконной вере церкви в то, что Христос объединил и примирил в Себе земное и небесное (Кол 1:20), став единственным посредником между Богом и человеком (1 Тим 2:5), Который «подобно нам, искушен во всем, кроме греха» (Евр 4:15), а значит, «как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь» (2:18). Если Христос не единосущен людям, значит, Он и не боролся, и не страдал как человек. Но это превращает весь Голгофский подвиг и все Гефсиманское борение в недостойный фарс.

В горячке полемики с несторианами сторонники Евтихия не замечали, как далеко заходят их выводы. Эфесский собор 449 года, вопреки позиции Рима, провозгласил единую природу воплощенного Христа. Только спустя два года, на Халкидонском соборе (IV Вселенском) было принято исповедание веры, в равной мере осуждающее несторианские и монофизитские крайности: «Последуя Святым Отцам, мы согласно поучаем исповедовать одного и того же Сына, Господа нашего Иисуса Христа, совершенного в Божестве и совершенного в человечестве, истинно Бога и истинно человека, того же из души разумной и тела, единосущного Отцу по Божеству и того же единосущного нам по человечеству, во всем подобного нам, кроме греха, Рожденного прежде веков от Отца по Божеству, а в последние дни ради нас и ради нашего спасения, от Марии Девы Богородицы – по человечеству; Одного и того же Христа, Сына, Господа, Единородного, в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого, – так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества и они соединяется в Одно Лицо и Одну Ипостась – не на два лица рассекаемого или разделяемого, но Одного и Того же Сына и Единородного, Бога Слова, Господа Иисуса Христа, как в древности пророки (учили) о Нем и (как) Сам Господь Иисус Христос научил нас, и (как) то предал нам символ отцов».

Парадоксальное по форме исповедание Христа истинным Богом и истинным человеком, в котором Божественное и человеческое начала соединены неслиянно (вопреки монофизитам) и нераздельно (вопреки несторианам), действительно выражало апостольскую и святоотеческую веру. Однако богословская полемика требовала более четких логических конструкций. Их построению способствовало терминологическое разграничение в Халкидонском символе слов «естество» (природа) и «ипостась» (личность).

В ранних произведениях христианских богословов эти понятия были синонимами. Но со временем произошло их разграничение – под ипостасью стали понимать то, что выделяет отдельного человека из всех остальных людей, индивидуума, «личность», а под природой – то, что, напротив, объединяет его со всеми остальными людьми, подводит под определение «человек».

Иисус – одна личность, но объединяет в себе две природы: природу Бога (чистое бытие) и природу человека – телесную, но одухотворенную.

Было бы ошибкой считать, что телом Иисус – человек, но душой (или разумом) – Бог. Нет, Иисус из Назарета – человек и телом, и душой, и разумом. Божественная природа в нем не является «составной частью» Его человеческой природы – и наоборот, Его человечность не входит в «состав» Его Божества. Иисус Христос как человек, как личность, имеет начало во времени, Логос как ипостась Троицы – не имеет, Он предвечен. И в то же время Иисус Христос-человек – воплощенный предвечный Логос.

Чтобы разъяснить, как это возможно, вообразим человека, которого зовут Иван Иванов. Он живет рядом с вами, обладает определенной внешностью, чертами характера, он ваш знакомый. И вот в какой-то момент этот человек начинает писать – книжку – допустим, у него была интересная жизнь, достойная описания. Он хороший рассказчик, у него есть писательский дар. Это не голая автобиография – это художественная книга, в ней есть элемент вымысла. И вот он дает вам прочесть эту книгу, в которой действует персонаж по имени Иван Иванов. Перед вами разворачивается жизнь Ивана Иванова с детства до настоящего времени. Иван Иванов, который действует в книге – персонаж. Вы узнаете черты и особенности реального Ивана Иванова – и в то же время это другой человек. Ваш знакомый Иван Иванов – старик, а персонаж книги – юноша. Ваш знакомый сед и даже лысоват, а персонаж книги – черноволос и курчав. Ваш сосед рассудителен и мудр, а персонаж книги – горяч и безрассуден. И в то же время вы безошибочно узнаете в юном персонаже своего пожилого знакомого, потому что костяк его личности остался тем же самым.

Иванов-персонаж и Иванов-автор даже существуют в разных реальностях, но все-таки это один и тот же человек.

Вот примерно так же соотносятся Бог Сын и человек Иисус Христос, примерно, потому что наша аналогия не полна: в отличие от книжного персонажа, человек-Иисус обладает свободой воли. И вопрос о воле человека Иисуса и ее свободе стал следующим догматическим камнем преткновения.

Появилось учение, утверждающее, что Христос, объединив в Себе Божественную и человеческую природы, обладал одной волей – Божественной, поглотившей человеческую (если бы наша аналогия с писателем Ивановым была полной, так и было бы). Это учение называлось монофелитским. Если крайнее монофизитство евтихианского толка неизбежно превращало в спектакль Голгофские страдания Христа, то монофелитство – Его Гефсиманское борение, Его слова, сказанные в добровольно подчиненном Богу человеческом желании избежать предстоящих мук: «Не моя воля, но Твоя да будет», – которые всегда служили для христиан примером и ободрением. Кроме того, утверждение, что во Христе человеческая воля растворилась в Божественной как что-то ненужное, ставило под сомнение ценность свободы человеческой воли, на которой традиционно строилась христианская теодицея («оправдание Бога»). Тенденцию к принижению этой свободы проявлял уже Блаженный Августин (354–430) в перехлестах полемики с пелагианством (см. раздел «Нравственное богословие»). Уже рассказывалось о том, какое развитие получили такие взгляды в эпоху Реформации, но монофелитство создавало для них предпосылки еще в VII столетии.

В конце концов на 6-м Вселенском соборе (680–681) было догматически провозглашено диофелитство и диоэнергизм во Христе: «И две природных воли или хотения в Нем, и два природных действия, неразлучно, неизменно, нераздельно, неслиянно, по учению Святых Отец наших, также проповедуем; два же природных хотения не противоположны, как говорили нечестивые еретики – да не будет! – но Его человеческое хотение последует (а не противостоит или противоборствует), лучше же сказать, подчиняется Его Божественному и всемогущему хотению».