А. Булгаков - «Святая инквизиция» в России до 1917 года Страница 18

Славянофилов очень часто понимают превратно и однобоко; будто бы вся их заслуга заключалась в том, что они отстаивали русское «древлее благочестие» в противовес западникам. Даже такой светский человек, как С. Ю. Витте, бывший в начале нашего столетия председателем Комитета Министров, обнаруживая глубокую озабоченность по поводу духовного состояния в России, понимал роль славянофилов гораздо глубже:

«Между тем если взирать на будущее не с точки зрения, как прожить со дня на день, то, по моему мнению, наибольшая опасность, которая грозит России, — это расстройство церкви православной и угашение живого религиозного духа. Если почтенное славянофильство оказало России реальные услуги, то именно в том, что оно выяснило это еще пятьдесят лет тому назад с полной очевидностью» [160].

Как видим, славянофилы были реалистами и ситуацию оценивали трезво.

Мы приводим в данной работе мнения людей весьма православных, не принадлежащих к какому–либо оппозиционному кругу. Информация наиболее правдива тогда, когда по времени максимально приближена к изучаемой ситуации.

«Что такое было у нас в области веры до 17 апреля (Манифест о даровании начал веротерпимости от 17 апреля 1905 г. — А.Б.) — ум мрачится думать, да и на языке совестно формулировать. Стоял какой–то «график» вер, как стоят «графики поездов» на железнодорожных станциях… Сколько бы живой человек, какой–нибудь федосеевец ни говорил, что он «не православный», или литовец и белорус ни кричал, что он католик или униат, — делалась простая справка, как были «записаны» его родители, часто 30–40 лет назад и под давлением специальных «временных мер», — и по справке этой писался «православным» человек, ни разу в православном храме не бывавший и, словом, вовсе не православный. Все текло «по документам», ничего по живому состоянию души. И вот вступал человек на службу, по документу православный, в действительности никогда им не бывший. Начинались требования, чтобы он ходил на исповедь и к причастию в православный храм, крестил детей в православии, когда ни он, ни родители его никогда православными не были, а только родители или деды под влиянием застращивания какого–нибудь Собакевича 40–60 годов назад дали почти немое согласие на занос их в «православные вероисповедные росписи», или даже и согласия не давали, а только в страхе промолчали на вопрос, уже содержавший в себе и ответ: «так мы вас запишем в православные? не опротестовываете?..» [161].

Г. М. Калинин говорит о том, что вероисповедная принадлежность к православию или к неправославию влияла на человека по службе. Не будем наивными и не станем делать вид, что это была лишь формальность. И не злобным наветом звучат горестные слова современника тех лет:

«Пастыри церкви… думают лишь о том, чтобы стадо численностью было цело, а что их овцы томятся от голода и жажды, до этого им нет никакого дела. Такой порядок вещей возможен лишь в омертвелом общественном организме, и наша церковь, насколько она есть человеческое общество, действительно омертвела оттого, что мы уморили лежащее в ее основе начало соборности» [162].

Далее Калинин как бы вступает в полемику; он хорошо знает вопросы своих оппонентов и отвечает им их же аргументами. Известно — и это до сих пор широко практикуется, — что ссылки на предания или мнения Соборов являются для православного человека весомым аргументом, и автор как бы парирует, приводя выдержки из Апостольских правил или постановлений того или другого Собора. Для нас это будет звучать непривычно, но все же познакомиться с некоторыми «выборными местами» нужно.

«Епископ или пресвитер, или диакон игре или пьянству преданный, или да перестанет, или да будет извержен». «Иподиакон, или чтец, или певец, подобное творящий, или да перестанет, или да будет отлучен. Такожде и миряне» [163].

И после каждой выдержки стоит вопрос автора — «Кто теперь считается с этим правилом?»

«Вчиненным единожды в клир определено не вступать в мирской чин: иначе дерзнувших на сие и не возвращающихся с раскаянием к тому, что прежде избрали, для Бога, предавать анафеме (отлучению от Церкви. — А.Б.)» [164].

«Епископы или клирики, украшающие себя… пышными одеждами, да исправляются; аще же в том пребудут, подвергать их эпитимии (церковному наказанию. — А.Б.)» [165]. —

И Калинин:

«Вспомните разноцветные шелковые и бархатные рясы наших пастырей и архипастырей».

«Кровь какого бы то ни было животного каким–либо искусством приуготовляющих в снедь и тако оную ядущих благорассмотрителъно эпитимии подвергаем. Аще убо кто отныне ясть будет кровь животного каким–либо образом: то клирик да будет извержен, а мирянин да будет отлучен» [166].

И напоминание: «Вспомните бифштекс с кровью», вкушаемый клириками и пастырями.

Г. М. Калинин приводит целый ряд нарушений правил различных Соборов священством. Заканчивает он так: «Не будем касаться фактической стороны дела — вопроса о том, кого уже давно приуготовляют наши духовные академии в кандидаты на епископство в лице разных отставных офицеров, гимназистов, «смиренных» юношей из семинарии и прочих неудачников, потерявших естественную надежду стать в жизни не ниже своих товарищей и потому давших «кому следует» обет монашества в огнеопальном чаянии архиерейства» [167]. Чтобы кто не подумал, что это — выдумки, напомним, что «Миссионерское обозрение» (издание православное) опубликовало это в 1905 году в № 7–8.

Весьма эмоционально цитирует Калинин «Санкт–Петербургские Ведомости» за 1898 год № 341, где митрополит Палладий восклицал:

«Где теперь Церковь? Где она? Нет ее!» [168].

Известен тезис, что небесная благодать, снизошедшая на рукоположенного священника, остается на нем всегда, независимо от того, живет ли по–христиански этот священник или нет. Так внушали людям, чтобы упрочить в сознании непререкаемость авторитета церковнослужителя. В. В. Розанов в статье «Талантливость и бесталанность в духовенстве» писал:

«Отец Матвей Ржевский кричит Гоголю (при первой встрече): «Зачем не подходите под благословение мое? Значит, бегаете благодати?». Он сам себе представляется каким–то мешком с благодатью, из которого она сыплется, как мука. Это, можно сказать, зверски–невежественное понятие о благодати и смешение себя с Богом — очень распространена как на Западе, так и у нас. «Значит, вы Богу не хотите повиноваться», — говорят вам, если вы выказываете поползновение не повиноваться духовному лицу; — «значит вы Бога не признаете», — отвечают вам на попытку полемизировать с явно невежественной статьей духовного журнала. Развился фетишизм лица, фетишизм фигур, фетишизм целого сословия: они все — маленькие боги, ходящие среди человеков, — и движущиеся мощи, каждая ждущая своей канонизации» [169].

«Тяжко от этой несломимой гордыни. Гордыни, источник которой — смерть сердца и память прошлого, непоправляемаго, принцип которого — неисправимость» [170].

Не думается, что все лица, мнения которых здесь приводятся, являлись злопыхателями по отношению к казенной религии. В их словах слышна боль и желание лучшего.

«Там, где нет свободного обмена мыслями, свободы слова и суждений, — нет жизни. Казенная, обязательная вера потеряла силу. Церковь была как бы разбита параличом, по меткому выражению одного глубоко верующего человека, знаменитого русского писателя Достоевского; церковь стала напоминать сухую смоковницу, — как выразился другой писатель Мережковский. И все истинно верующие люди уходили от нее» [171].

Такой же горечью наполнены и размышления неоднократно упоминавшегося юриста А. Ф. Кони:

«Вместе с тем, наше религиозное развитие давно уже мерцает очень слабо. Религиозные начала в течение десятков лет, за немногими исключениями, являлись у нас замкнутыми в рамки формализма, — и у многих живые основы верований систематически заслонены и даже упразднены мертвою обрядностию. Говорить о вопросах веры, сознаваться, что интересуешься ими и тревожишься их разрешением в ту или другую сторону, значило, по большей части, рисковать прослыть неразвитым, скудоумным человеком» [172].

После такой совершенно непредвзятой оценки религиозного состояния народа уже не удивляешься результатам одного исследования, о котором упоминает священник А. Полозов

«…в результате одного опроса учащейся молодежи, что она читает — получились нижеследующие красноречивые ответы: в центре внимания стоят Дарвин и Тимирязев. Естествознание занимает первое место. Непосредственно за ним следует литература политико–экономическая (Зомбарт, Исаев, Чупров). В литературе читают: Ницше, Толстого (691 отв.), Горького (586), Достоевского (3–е место), Тургенева (470), Чехова и затем Писарева (437) и Добролюбова. Пушкин, Лермонтов и Гоголь получили лишь только 100 ответов. Печально–одинокое место занимает в этом великом деле влияние на учащихся наш православный отец–законоучитель» [173].