Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности - Митрополит Антоний (Блум) Страница 20

пор, пока мы не растем духовно, пока мы не развиваем не только наши физические или психологические способности и все, что они подразумевают, но и наш дух, у нас будет оставаться чувство голода, нужда в чем-то большем, и тогда мы будем пытаться заполнить эту пустоту самыми разными вещами. И когда мы говорим о человеке, мы говорим (по крайней мере, я говорю) о двух уровнях. С одной стороны, каждый из нас подобен пылинке – мельчайшей хрупкой пылинке, которую может уничтожить что угодно, если смотреть на нее как на часть известного нам мира. Если подумать об этом, то на самом деле мы не имеем никакого значения. С другой стороны, внутри каждого человека есть такая глубина – в психологическом и во всех смыслах, – что нет такого знания, нет таких эмоций, такого опыта, ничего такого, что могло бы до конца наполнить, до конца насытить ее. Человек, каким бы маленьким он ни был, несет в себе такую огромную глубину, такое широкое пространство, что, если бросить в него все знание, всю любовь, всю красоту – все это канет, как в бездну, и если прислушиваться, ожидая услышать эхо от падения на дно, вы никогда его не услышите.

И само понятие о человеке находится в напряжении между этими двумя крайностями. Я думаю, что, пока мы не достигнем окончательной, гармоничной полноты в теле, душе и духе, мы будем испытывать голод. И тогда мы будем обращаться к тому, что нам знакомо. Мы не станем, если в этом нам никто не поможет, пытаться достигнуть неизвестного. Мы будем думать: «Я проглотил кусок мяса, и я знаю, что он меня насытил. Я проглотил секс, я проглотил музыку, я проглотил что-то еще, я с жадностью съел все это», – но затем приходит момент, когда голод возвращается. И здесь, я думаю, прав Достоевский, когда он пишет, что красота – это совершенная приобщенность к совершенной красоте, которая есть Бог.

Но я сейчас говорил об этом, как я это вижу, не пытаясь дать универсальный ответ, потому что не думаю, что я могу его дать. Я мог бы вам ответить с точки зрения атеиста, с точки зрения агностика, с точки зрения русского человека и так далее, но тогда это не было бы убедительным, потому что это не было бы моим личным убеждением.

Лекция 4

Значение уродства

Думаю, было бы печально завершить серию бесед (или лекций) о красоте разговором об уродстве. И если бы уродство было последним словом, я бы понял, что так делать нельзя и не следует. Однако если я буду говорить о месте, роли, о значении уродства, то я буду рассматривать его в контексте красоты и потому что я думаю, что уродство действительно важно и действительно имеет значение – не только эстетическое, но и нравственное и даже духовное.

Вчера я обратил ваше внимание на то, что с ранних веков христианства понятие красоты относили к духовной области, и уже в Древнем мире говорили вместе о красоте и о добре. В Древней Греции человека описывали как красивого, хорошего и храброго с помощью одного слова, которое сочетало в себе все эти характеристики. А писания, в которых древняя Церковь соединила аскетическое и мистическое учение, были собраны под единым названием Φιλοκαλία, что означает «любовь к красоте» – не к внешности, но к глубокой, сущностной красоте, как внешней, так и внутренней.

Такое чувство красоты заставляло древних авторов утверждать, что вся жизнь – это художественное произведение, что каждый из нас – художник, что наши данные, можно сказать, материал, физический, психологический и духовный, составляющий нашу личность, подобен материалам, из которых скульптор призван сделать статую. Все, что человек делает, чтобы вырасти в полноту своего достоинства, – это творчество художника, а верх искусства – это борьба, которая начинается в духе, а затем подключает и захватывает душу и тело.

И конечная цель – совершенная красота, к которой мы призваны стремиться, – выражена в словах св. Иринея Лионского, когда он говорит: «Слава Божия – это человек, выросший в полную меру своего величия». Поэтому красота или уродство играют роль и имеют место не только в области скульптуры, изобразительного, музыкального искусства, но и в реальности человеческой жизни.

Я приводил вчера цитату из Достоевского, где он говорит о нескольких моментах.

Прежде всего, он говорит: «Красота спасет мир». Красота, которую он понимал в рамках классической традиции как убедительную силу истины, как откровение реальности, такой, какая она есть, – в истинном свете, свободной от уродства, часто наложенного на нее нашим человеческим непониманием или искажением, которые мы приносим в этот мир. Но он также настаивает на том, что красота – это тайна, она не однозначна, в ней есть многогранность, которая не позволяет легко отличить красивое от уродливого, как мы отличаем один цвет от другого, как отличается тьма от света и т. д. Для него есть два вида красоты. И, как часто бывает у Достоевского, то, о чем он говорит, требует пространных объяснений, потому что он не всегда сам ясно понимает, о чем хочет сказать, когда говорит, что есть два вида красоты. Дальше в своих записях он объясняет, что это не два разных вида красоты, но красота, на которую можно смотреть двояко. Можно смотреть с чистым сердцем, с ясным разумом, а можно смотреть и видеть искаженно, с неверным пониманием, перенося на то, что мы видим – «видим» в широком понимании этого слова, – собственные внутренние представления или состояние.

Я уже рассказывал вам историю о духовном наставнике, который, глядя на блудницу, увидел в ней только сияние красоты, которой наделил ее Бог. А его ученики, которые все еще находились во власти вожделения и искушений, не могли смотреть на нее, не замечая в ней уродства блуда. В этом смысле совершенно точно, что красота уникальна, красота неповторима, красота целостна, но то, как мы ее видим, может составлять проблему. Это относится не только к красоте, но и ко всему в нашей жизни. Наш взгляд должен быть ясным, наше сердце должно быть чистым, наш разум должен быть просвещенным, все наше существо должно обладать целостностью и цельностью, если мы хотим видеть целостность и цельность вокруг себя.

Таким образом, двойственность заключена не в красоте, а в человеке. Человек разделен в самом себе. То, что я говорю о человеке, очевидно, не требует дополнительных пояснений, но апостол Павел в двух местах своих посланий говорит, что чувствует внутри себя