Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни Страница 25

С другой стороны, наука о религии как индивидуальном и социальном психическом феномене, но не о трансцендентной объективной действительности религиозных утверждений, объясняя происхождение веры в то, что душа есть нечто такое, что может жить отдельно от тела, разрушала рациональность этой веры. Сколько бы ни повторял религиозный человек вслед за Шлейермахером: «Наука не может ничему научить, пусть сама учится у себя», а внутри-то у него опять же наука.

С какой бы стороны мы ни посмотрели, все время выходит, что разум противится нашему страстному желанию личного бессмертия и противоречит ему. Дело в том, что в действительности разум - враг жизни.

Ужасная штука интеллект. Он стремится к стабилизации памяти, а тем самым - к смерти. Живое, абсолютно нестабильное, абсолютно индивидуальное, является, строго говоря, неинтеллигибельным. Логика стремится все свести к видам и родам, чтобы любое представление имело один-единственный смысл и чтобы смысл его оставался одним и тем же, в каком бы месте, времени или отношении оно в нас ни происходило. Но нет ничего такого, что оставалось бы тем же самым в каждый следующий момент своего существования. Моя идея Бога мыслится мною всякий раз по-разному. Идентичность, а значит смерть, является запросом интеллекта. Ум ищет мёртвое, тогда как живое ускользает от него; он хочет остановить бегущий поток, сделать его неподвижным. Чтобы анализировать тело, надо повредить или разрушить его. Чтобы познать что-либо, надо умертвить предмет познания, мысленно превратив его в нечто застывшее. Наука это кладбище мёртвых идей, даже если из них прорастает жизнь. Черви ведь тоже питаются трупами. Мои собственные мысли, беспокойные и бурлящие в недрах моего ума, будучи сорваны со своего сердечного корня, выплеснутые на этот лист бумаги и застывшие на нем в неизменных формах, - это уже трупы мыслей. Разве может жизнь открыться разуму? Это трагическая борьба, это корень трагедии, борьба между жизнью и разумом. А как же насчет истины? Она познается жизнью или разумом?

Достаточно прочесть ужасающий Парменид Платона, чтобы прийти к трагическому выводу о том, что «существует ли единое или не существует, и оно и иное, как оказывается, по отношению к самим себе и друг к другу безусловно суть и не суть, кажутся и не кажутся»{113}. Все живое иррационально, а все рациональное антижизненно, ибо разум по сути своей скептичен.

В действительности, рациональное это не что иное, как взаимосвязанное; разум ограничивается тем, что устанавливает связи между иррациональными элементами. Математика - единственная совершенная наука, а между тем она складывает, вычитает, умножает и делит числа, а не реальные и зримые вещи; она является самой формальной из наук. Разве можно извлечь кубический корень из вот этого ясеня?

И тем не менее, мы нуждаемся в логике, эта ужасная способность необходима нам, чтобы передавать свои мысли и восприятия другим и даже чтобы мыслить и воспринимать, ведь мыслим мы посредством слов, воспринимаем посредством форм. Мыслить это значит беседовать с самим собой, а беседа это нечто социальное, и социальными являются наше мышление и логика. Но разве не содержится в них некой индивидуальной материи, индивидуального, непередаваемого и непереводимого содержания? И разве не в нем сосредоточена вся сила нашего мышления?

Человек, будучи пленником логики, без которой он не может мыслить, всегда стремился поставить ее на службу своим желаниям, и прежде всего своей фундаментальной жажде бессмертия. Всегда, особенно в Средние века, логику стремились поставить на службу теологии и юриспруденции, которые исходят из постулатов, установленных авторитетом власти. Логика до самого последнего времени не ставила гносеологической проблемы своего собственного обоснования, не занималась выяснением своих металогических оснований.

«Западная теология, - пишет Стэнли, - в сущности, по своей форме является логикой и базируется на философии. Латинский богослов шёл по стопам римского адвоката; восточный богослов шёл по стопам греческого софиста» . И все измышления, претендующие на рациональное и логическое обоснование нашего голода по бессмертию, были не чем иным, как адвокатурой и софистикой. Действительно, отличительной и характерной чертой адвокатуры является умение заставить логику служить какому-либо тезису, который надо защитить, между тем как строго научный метод исходит из фактов, из тех данных, которые нам предоставляет реальность, чтобы на основании фактов прийти или не прийти к какому-то определённому выводу. Важно правильно поставить проблему, и, тем самым, прогресс науки нередко заключается в опровержении сделанного ранее. Адвокатура всегда предполагает предвосхищение основания, и все ее аргументы являются аргументами ad probandum{114}. И так называемая рациональная теология есть не что иное, как адвокатура.

Теология исходит из догмы, а догма, δόγμα, в первоначальном и самом прямом значении этого слова, означает декрет, что-то вроде латинского placitum{115}, то есть то, что, по мнению законодательной власти, должно быть законом. Теология исходит из этого юридического понятия. Для теолога, как и для адвоката, догма, закон, есть нечто данное, исходный пункт, который не обсуждают, а применяют в самом буквальном его смысле. И если первоначально теологический, или адвокатский, дух был догматическим, то строго научный, чисто рациональный, дух был скептическим, σ κεπτικόζ, то есть исследовательским духом. И я добавляю это «первоначально», потому что в другом значении термина «скептицизм», который сегодня является наиболее распространенным, в значении системы сомнения, неуверенности и неверия, скептицизм это порождение теологического, или адвокатского, употребления разума, результат злоупотреблений догматизма. Стремление применять закон, учрежденный властью, placitum, догму, к различным, а порой и противоположным, практическим нуждам и было тем, что породило скептицизм сомнения. Не доверять разуму учит адвокатура, или, что то же самое, теология, а не истинная наука, наука исследовательская, скептическая в первоначальном и прямом значении этого термина, которая не идёт по пути обоснования заранее принятого решения, а занимается исследованием той или иной гипотезы.

Возьмите, к примеру, Сумму Теологии Святого Фомы, этот классический памятник католической теологии - то есть адвокатуры, - и откройте ее на любой странице. Сперва идёт тезис: utrum{116}... существует ли такая-то вещь тем или иным образом; затем - возражения: sed contra est.. или respondeo dicendum{117}... Чистейшая адвокатура. И в основе значительной, может быть большей, части его аргументов лежит некая ложная логика, которую можно выразить more scholastico{118} с помощью следующего силлогизма: данный факт мне непонятен, но я даю ему такое-то объяснение; так как я должен его понять, то пониманием и должно быть данное объяснение. В противном случае я его не понимаю. Истинная наука учит прежде всего сомнению и незнанию; адвокатура не сомневается, равно как и не знает о своем незнании. Ей нужно вынести приговор, отметающий всякие сомнения.

Этому состоянию души, в котором - более или менее осознанно - предполагается, что мы должны прийти к определенному решению, сопутствуют все эти переживания по поводу пагубных последствий. Возьмите любую апологетическую книгу, то есть книгу адвокатской теологии, и вы увидите, в каком изобилии там будут попадаться заголовки, которые гласят: «Пагубные последствия этой доктрины». А пагубные последствия некоей доктрины будут доказывать, самое большее, что эта доктрина является пагубной, но они не доказывают, что она является ложной, ибо не доказано, что истинно то, что не пагубно, а полезно. Отождествление истины и пользы это не более, чем благочестивое желание. А. Вине{119} в своем Etudes sur Blaise Pascal говорит: «Из двух потребностей, которые беспрерывно возделывают человеческую природу, потребность в счастье - не только самая общепризнанная и постоянно ощутимая на опыте, но еще и самая насущная потребность. И это потребность не только чувственная, но и интеллектуальная. Счастье является потребностью не только для души, но и для духа . Счастье составляет часть истины». Это последнее: 1е bonheur fait partie de la verite - высказывание глубоко адвокатское, но не научное, и оно не является высказыванием чистого разума. Правильнее было бы сказать, что истина составляет часть счастья в смысле тертуллиановского credo quia absurdum, которое, на самом деле, означает: credo quia consolans, верую, ибо это меня утешает.

Нет, для разума истина есть то, что может быть удостоверено как существующее, независимо от того, утешает нас это или нет. Лукреций, этот могучий латинский поэт, за кажущейся эпикурейской невозмутимостью и атараксией которого таится великое отчаяние, говорил, что благочестие состоит в том, чтобы все созерцать с невозмутимою душой, pacata posse mente omnia tueri. И тот же самый Лукреций написал, что религия может причинить нам немало бед: tantum religio potuit suadere malorumю А ведь религия, особенно, позднее, христианская религия, была, по словам Апостола, соблазном для иудеев и безумием для интеллектуалов. Тацит назвал христианскую религию, религию бессмертия души, пагубным суеверием, eodtudis supers titio, утверждая, что она внушала ненависть к роду человеческому, odium generis humani.