Макарий Огибенин - День в раскольническом скиту (из моих путевых воспоминаний) Страница 3

Когда кончено было последнее кушанье, отец Паисий скромно сказал:

– Будьте довольны!

И, перекрестившись, начал вставать из-за стола, его примеру последовала и вся братия. После ужина была прочитана молитва: «Бысть чрево твое святая трапеза», и так далее, и опять моление о здравии жертвователей и благотворителей.

Потрапезовав, унесли столы из молельни, зажгли лампады и свечи и стали служить повечерницу с пением ирмосов «Иже воды древле». По окончании повечерницы были прочитаны молитвы на сон грядущий, и монахи, испросив благословение у игумена, разошлись по разным кельям на покой.

Я постарался завязать разговор с отцом Паисием и, прежде всего, спросил:

– Давно ли вы, отец Паисий, здесь спасаетесь?

– Восемь лет уже, – отвечал он, – да начальство шибко беспокоит: то пристав приедет, то урядник, то лесничий, который без билета, видите ли, не велит рубить дров, а нам, грешным, не желательно быть запечатлёнными печатью антихристовою. Ох! Хитёр окаянный, всеми ведь «средствиями» старается он уловить в свои многоплетённые сети, дабы совратить с пути истинного и низринуть в ров погибели. Намедни вот тоже пристав приехал: зачем, говорит, совращаете в «рашкол» православных? Ох, искушение! Человек желает принять древлее благочестие, а тут брадобривец-табашник говорит: зачем совращаете в рашкол? Ох, времена тяжкие! Нет уж, «прости Христа ради» (старообрядческие монахи и даже некоторые набожные миряне к каждому почти слову для вящей набожности и смирения прибавляют: «Прости Христа ради». – Авт.), я с этим не согласен. Белый свет на волю дан. Мы никого насильно не тащим. Уж если открыл кому что Господь, так оно и выходит. А то пристав… разве душа-то приставом сотворена? А табачищем-то от него как несёт, ровно из газовой трубы, прости Господи… Приедет урядник, такой вертлявый да непутный, что и не дай Бог! Пристанет как смола: покажи да покажи ему стариц! Где, говорит, их священная обитель, да где, говорит, у вас воспитываются дети, рождённые под тенью древ. Что же дети-то – еловые шишки что ли? Уж подлинно – слуга антихристов. Он тебя отругает всячески, а ты его благодаришь, благодаришь… да кланяешься.

Пока мы разговаривали, сидя в молельне, на столе, в железном подсвечнике, горела сальная свеча, с которой то и дело один послушник железными щипцами снимал нагар. Я заметил отцу Паисию, что лучше бы иметь керосиновые лампы, чтобы избежать беспокойства и иметь более сильное и дешёвое освещение.

– Нет, Михайло Максимыч, нам новшества не нужны. Эти самые «ланпы» – одна вражда на Бога. Ты хоть то пойми, этот самый «карасин», сказывают, из адских недр брызжет, возьми, к примеру, его запах – самый адский, мерзительный. Да и огонь-то от него бесовский, чуть что – такая копоть пойдет, что и Боже упаси. Нет уж, прости Христа ради, мы к нему не причинны во веки веков. Те, кто выкопал этот карасин, и будут гореть в нём веки вечные.

Отец Паисий при последних словах, опустив голову, задумался.

– Всё это прелести века сего, Михайло Максимыч, – вновь начал он, – а нам, грешным, нужно стараться при помощи Божией их избегнуть. Прошлой зимой, знаете ли, один «христолюбец» привёз из деревни к нам в обитель мешок картофелю. Ох, напасть! Ныне в миру всё жрут, а святые-то отцы запрещают ясти этот плод. Он вырос, я тебе скажу, откуда, что срамно есть и глаголати. Что есть картофель – не знашь? Всякое растенье наверху плод дает, а картофель в самой, что ни на есть, земле. Видишь, совесть не чиста, потому она в землю от глаз людских и прячется. Келарь это приношение не принял, а «христолюбцу» я велел увезти картофель за два поприща (за две версты) от келий и вывалить в снег. Послушный был раб Божий, спаси его Господи, целый пятипудовый мешок не пожалел. Другие вразумились и дали обет николиже вкушати от сего грешного и запрещённого плода.

– А какие святые отцы, отец Паисий, воспретили есть картофель? – полюбопытствовал я.

– А на что тебе это нужно знать? Вышних тебе не ищи и больших себе не испытуй. Возьми хоть книгу преподобного отца нашего Барония – и тамо обрящеши.

II

Отец Паисий предложил мне осмотреть обитель. Тот же послушник отворил нам дверь, которая из общей молельни вела налево в другую келью, здесь одни монахи отправляли вечернее правило, а другие уже спали на койках. Монахи в этой келье были почти все – дряхлые старики, по слабости своей неспособные жить в отходных кельях. Они-то, во время богослужения, приходили молиться через дверь, в которую и мы вошли. Из этой комнаты отец Паисий с тем же послушником повёл меня в помещавшееся у восточной части молельни училище, «идеже обучаются дети христолюбивых и благоговейных мужей из разных весей: чтению, пению по крюкам, письму по-церковнославянски и всякой древлеотеческой премудрости».

В то время, когда мы вошли, известный читателю начетчик отец Досифей занимался с двумя учениками. Увидев нас, он встал и низко поклонился.

– Не обессудьте на наш беспорядок! – промолвил он. Убранство училища было не богато: в переднем углу, на полке, стояла настолько тёмная икона, что я никак не мог рассмотреть её лика, перед ней висела фарфоровая лампадка, в углу – битая из глины, небольшая печь, один большой некрашеный стол, несколько табуреток и шкаф с книгами в кожаных переплётах составляли всю обстановку, а висевший в заднем углу кельи чугунный рукомойник с деревянной лоханью под ним довершали убранство этого «храма старообрядческих наук». На столе лежали азбуки и псалтыри почаевского издания, возле которых валялись длинные деревянные указки, тут же разбросаны были в беспорядке какие-то тетрадки, писанные учениками церковнославянскими буквами, и две какой-то странной формы чернильницы, из которых торчали гусиные перья. (Старообрядческие переписчики для списывания книг обыкновенно употребляют гусиные перья, находя их очень удобными и безгрешными, в смысле их природной фабрикации. – Авт.).

Меня удивило то обстоятельство, что так поздно происходили занятия отца Досифея с учениками.

– Почему это, отец Досифей, вы так поздно занимаетесь? – спросил я его.

– А вот почему: это – лукавые и неключимые рабы, сиречь лентяи, – при этом он показал рукою на сидевших за столом за раскрытыми книгами мальчиков, – которые по небрежению и лености своей, – продолжал он, – не возмогли изучить данного им урока, а посему они и сидят до поздния нощи, и аз тщетно труждуся с ними.

– Ну-ка, Федор, прочти, – обратился он к одному из учеников, – да смотри – благозвучнее и не борзяся, а то как раз кума в гости пожалует!

– Какая кума? – спросил я его.

– А вот какая! – показал он на висевшую на крючке двухвостку, сделанную из толстой сыромятной кожи.

– Для чего же это нужно?

– Какой же вы несведущий, коли таковых вещей не разумеете! Смотрите, – показал он пальцем на прибитую к стене бумажку, на которой крупными церковнославянскими буквами было написано: «Зачало премудрости страх Господень»… «Аще любиши сына, наказуй его жезлом почасту, и рука, биющая его, да не ослабеет». «Вот это и есть орудие, – снова показал он на плеть, – внушающее страх Господень».

Ученик, боясь, как бы «кума не пожаловала», прокашлялся и медленно, нараспев, начал читать 38-й псалом в Псалтыри, водя указкой по словам: «От всех беззаконий моих избави мя: поношение безумному дал мя еси. Ослаби ми да почию, – дочитывал он псалом, – прежде даже не отъиду»… (С ударением на «у»).

– Тыква! – неожиданно вскричал отец Досифей, мальчики оба вздрогнули, так что у них и указки выпали из рук.

– Лжеши, самарийское отродье! Не смей по-никониански читать: «не отъиду», а читай по древнему преданию: «не отъиду» (с ударением на «и»), при этом отец Досифей на букву «и» так и взвизгнул. Мальчик поправился и прочитал сквозь слезы: «Ослаби ми, да почию, прежде даже не отъиду, и к тому не буду» (с ударением на «и»). Он ещё прочитал какой-то псалом и, кончив его, остановился.

– Добре, Федор! Иди с миром почивай, – видимо, за него заступаясь, сказал ему отец Паисий. Мальчик, сделав три земных поклона, сперва учителю, а потом столько же отцу Паисию, вышел из кельи.

– А эфтот каково занимается? – спросил отец Паисий, показывая на мальчика, который остался в школе и сидел за раскрытой книгой.

Конец ознакомительного фрагмента.