Андрей Ткачев - Миссионерские записки. Очерки Страница 3

С тех пор мы больше не виделись. Дела мои решились, и я уехал из старинного города, который, честно говоря, мне не очень понравился. Уже в поезде, отправляясь домой, мне захотелось записать историю молодого человека, что я и поспешил сделать. Конечно, что-то забылось, а что-то ускользнуло от внимания, но в целом история его мне показалась интересной, и не хотелось предать ее забвению. С тех пор прошло уже лет пятнадцать. И вот недавно, разгребая бумаги, я нашел свою рукопись. Она истрепалась и пожелтела, а первое предложение — «День обещал быть жарким» — было написано как будто куриной лапой: в это время поезд тронулся, и ручку сильно повело по бумаге.

Я вспомнил об этом и улыбнулся.

Лоскутное одеяло.

Воздух похож на Бога. Он всегда рядом, и его не видно. То, насколько он нужен, узнаешь, когда его не хватает.

Солнце похоже на Бога. Оно может и греть, и сжигать. На его огненный диск нельзя смотреть без боли. Все живое тянется к нему. Все живое пьет его силу.

Море похоже на Бога. Когда оно прозрачно и ласково, это похоже на нежность Большого к маленькому. Когда оно бушует и пенится — с ним нельзя спорить.

На Бога похож мужчина. Когда он кормит семью и готов за нее драться. И еще когда он скуп на слова и улыбается редко.

На Бога похожа женщина. Когда она кормит грудью и ночью встает на плач. Когда она растворяется в детях и отвыкает думать о себе.

Так много всего в мире похоже на Бога. Откуда взялись атеисты?

Время имеет свойство твердеть и превращаться в камень. Каждая секунда прошивает человека насквозь, а оказавшись за спиной, становится историей. Вся прожитая жизнь напоминает пиршественную залу, заколдованную волшебником.

Все, кто ее наполняет, были живы. Но в то мгновение, когда настоящее превратилось в прошлое, они замерли в той позе, в какой их застало переменчивое время. Теперь их можно изучать или просто рассматривать.

Шут состроил гримасу, и она приросла к его лицу. Король положил руку на коленку придворной дамы, и история запомнит его в этом положении. Застыло вино в кубке у бражников, и сами бражники, запрокинув головы, замерли. Замерла с открытым клювом певшая в клетке птица. Застыл паук на отвердевшей паутине.

Такова жизнь. Она широка, как поле, и перебрать, пересмотреть все, что наполняет ее, трудно. Трудно, но возможно.

Для совести нет слова «вчера». Потому что совесть — от Бога, а Бог живет в вечном «сегодня». Совесть идет по прожитой жизни, как по залам музея. Экскурсоводом ей служит память. В отдельных залах совесть жмурит глаза и краснеет. На экспонаты этих залов смотреть стыдно. Тогда совесть тревожит душу, заставляет ее молиться. Если молитва тепла — застывшие сцены прошлого тают и теряют форму. Они превращаются из камня в воск, оплывают и становятся неузнаваемыми.

Это прощеные грехи, расплавленные стыдом и молитвой. Они не станут перед твоим лицом с обличением, и Бог на Суде их вспоминать не будет.

Но залов в «музее прожитой жизни» много. Нужно успеть пройти их все. Пока продаются билеты. Пока не устал экскурсовод.

Раньше человек жил только на земле. Только ее он осквернял или освящал своей жизнью. Сегодня человек воспарил в небо и зарылся под землю. И осквернять, и освящать ему стало легче.

Миллионы людей в больших городах ежечасно спускаются в шахты метро. Сотни тысяч людей ежечасно летят над землей выше птиц, выше самых дерзких фантазий. В комфортабельном чреве больших самолетов они жуют свои завтраки и читают газеты. Нужно, чтобы на высоте 10 километров люди читали псалмы и боялись Бога.

Нужно, чтобы глубоко под землей, по дороге на службу или учебу, человек читал Евангелие или, досыпая, твердил про себя утренние молитвы.

Может быть, если из-под земли и из-под облаков к Богу будет рваться молитва, на самой земле человеку будет жить легче.

Было время, я хотел выучить сто языков. И на каждом из них хотел рассказать людям евангельскую историю. «Пусть миллионы поверят в Иисуса Христа», — думал я и твердил наизусть турецкие фразы, французские глаголы и персидские пословицы.

А однажды случилось увидеть в торговом центре просящего милостыню корейца (а может, вьетнамца, кто их разберет). Он не знал языка и не мог рассказать, как здесь оказался. Ему нужны были не деньги, а еда. Это читалось в его глазах.

Я взял его за руку и повел к одному из фаст-фудов. Купил суп, хлеб, второе и сок. Ничего не сказал, но подумал: «Ради Тебя, Господи».

Это было пару лет назад. Языки я так и не выучил, а то была моя лучшая проповедь.

Мы многое растеряли. В каталоге потерь — самые неожиданные вещи. Куда-то исчезли дедушки.

Дедушка — это не просто муж бабушки. Это добрый человек с умными глазами, седой бородой и натруженными руками. В ту нежную пору жизни, когда вы узнаете мир, дедушка должен сажать вас на колени и рассказывать о далеких звездах и великих героях. Такие дедушки куда-то пропали. Причем бабушки остались. Они даже почувствовали себя хозяйками положения. Некому на них прикрикнуть. Некому поставить их на место. Бабушки застегивают вам пуговицы и кормят вас манной кашей. А разве может вырасти из человека что-нибудь дельное, если в детстве он не слышит о звездах и великих людях, но ест кашу из женских рук?

От дедушки пахнет табаком и солнцем. Бабушку он называет «мать», а маму — «дочка». Но настоящая дружба у него с внуком. Они посвящены в одну тайну. Мир для них одинаково свеж и загадочен.

Поэтому за обедом они хитро подмигивают друг другу и смеются глазами. Сейчас они встанут и пойдут вместе. Может, рыбачить, а может — ремонтировать велосипед. Внуку интересно жить, а деду умирать не страшно.

У нас давно не было ни войн, ни эпидемий. Дедушек никто не убивал, но они куда-то исчезли. Бросили своих бабушек и ушли к другим. Глупо растратили жизнь и не дожили до внуков. Не обзавелись семьей и остались бездетными.

Короче, все расшаталось и сдвинулось с основания. Поэтому в мире так много капризных и нервных детей. И много никому не нужных стареющих мужчин, пьющих с тоски и никого не называющих словом «внучок».

Не вставая с места, можно двигаться. Вы не верите? Но вы же движетесь — вместе с Землей вокруг Солнца и вместе с Солнцем внутри Галактики. С этим нельзя спорить, это доказано. Но это движение космическое и механическое. А есть движение духовное.

Ты сидишь на месте под тенистым кленом в городском саду. Твой взгляд не блуждает по детям, сидящим в колясках, и по мамашам, собирающимся в стайки и болтающим «о своем, о девичьем». Взгляд твой вообще отсутствует, так как глаза у тебя закрыты.

Ты думаешь о смерти и движешься к ней, как к порогу, за которым начнется нечто новое. Движешься умом, заранее, до прихода настоящей смерти. Когда она придет, будет поздно. Флоренский говорил, что человек умирает однажды и не успевает приобрести опыт. Таким образом, он умирает неумело и неискусно. Это страшно. Нужно готовиться к смерти заранее, чтобы войти в нее красиво и без стыда.

И вот ты, закрыв глаза, сидишь и думаешь о неизбежном будущем, вздрагиваешь от прошедшей по коже дрожи и твердишь в уме два слова: «Господи, помилуй». Это настоящее движение. Осознанное и свободное. Добровольное и смелое. Движение туда, куда тебя пока не звали, но непременно позовут, и куда войти нужно будет с молитвой.

Проходящие мимо думают, что ты спишь. Если им скажут, что ты движешься и трудишься, они рассмеются. Это неважно.

Скоро ты «проснешься», как Штирлиц, привыкший отдыхать быстро, и поспешишь по делам. Но та пара шагов, которую ты сделал в сторону вечности, не пропадет даром.

Мне никогда не случалось бывать в королевских замках, проходить мимо немигающих грозных стражников. Не случалось жмурить глаза от блеска чужих драгоценностей. Учтивые люди в белых перчатках не наливали мне вино в хрустальный бокал. И властный голос хозяина замка не заставлял меня вздрагивать и переходить на шепот.

Зеркальный паркет, высокие окна, блики огня в камине, роскошные туалеты дам… Всего этого я не видел.