Елена Прудникова - Земля Богородицы Страница 46

Собор же, столь темпераментно начавшийся, закончился тем, что императору пришлось вызвать войска и окружить Эфес, а оба оппонента – Несторий и Кирилл, вместе с неукротимым эфесским митрополитом Мемноном, были взяты под стражу. В конце концов Несторий отправился к себе в монастырь, а Кирилл бежал из-под стражи и вернулся в Александрию, где, в окружении своих сторонников, мог не обращать внимания даже на самого императора: достать его оттуда можно было, лишь взяв город военной силой.

Такими в V веке по Р. Х. бывали богословские споры.

Через несколько лет этот сложный вопрос был разрешен, Александрия и Антиохия примирились, зато появилось монофизитство. Это была другая позиция маятника. Когда патриарх Флавиан вызвал родоначальника этой теории, константинопольского архимандрита Евтиха, для объяснений, тот сказал следующее: «“Я верую, что у Господа нашего было две природы до соединения. А после соединения я исповедую одну природу”. Конечно, природу эту он считал божественной. На вопрос о природе Девы Марии он отвечал, что она единосущна нам, но что если она единосущна Христу (в чем Евтих не был уверен), то в ней есть нечто божественное. А в теле Бога, наверное, есть “нечто человеческое”. Но божественное и человеческое несовместимы – человеческое исчезает в божественном, как капля в море».[123]

Прихожанам это было понятнее, они с радостью констатировали, что Христос, оказывается, совершенно такой же, как и «нормальные» боги, которым незачем становиться людьми и лезть в человеческую грязь. Зато богословы пришли в ужас. Все бы ничего, разобрались бы и с Евтихом – но ему удалось, чисто аппаратными путями, через приближенного евнуха, привлечь на свою сторону императора. И снова началась смута, которая привела фактически к религиозному отпадению Египта…

Так все и шло. Сейчас уже и не понять, почему рассуждения о том, чего человек изначально знать не может – просто потому, что ему знать этого не положено – каждый раз вызывали такую бурю. Правда, на собственно богословие накладывалась борьба группировок в Церкви, личные симпатии императоров, имперская и церковная политика. Все смешалось. Тогда это виделось в основном политикой, но с веками пришло и понимание иной, второй сути процесса.

«В последней своей глубине вся эта эпоха раскрывается как вопрошание о смысле Богочеловечества Иисуса Христа для мира и для человека. Ведь спор о Христе есть всегда спор о природе человека и об его назначении. Этим “жизненным” содержанием спора и объясняется та страстность, с которой он велся.

…От признания Христа Богом или “творением” зависело все понимание Его воплощения и Его земного подвига. Соединяет ли Он действительно Бога и человека или же между ними все та же пропасть, и человек обречен на рабство греху, смерти и разделению?… Если в Христе с человеком соединился Бог, то как возможно такое соединение и что в нем может означать человек?… Если Христос – Бог, в чем ценность и смысл Его человеческого подвига? Вопрос этот был не исканием абстрактной формулы, которая удовлетворила бы греческий философствующий ум, не “копанием” в божественных тайнах, а размышлением о человеческой свободе, о смысле его подвига, его личного усилия».[124]

Таким видится этот процесс много веков спустя, уже из нашего времени. И снова происходит то же, что и с Евангелиями. Мы не можем понять их до конца, поскольку они написаны для людей совершенно иной культуры. Но в них содержится некое послание, адресованное всем людям, к какой бы культуре они ни принадлежали и в каком бы времени ни жили. На вопросы, поставленные любым временем, Евангелия дают точные ответы. В этом их свойстве видят доказательство того, что Евангелия не являются творением человеческих рук, да этим доказательством оно и является.

И то же самое произошло с богословскими спорами, которые многим современникам казались «ненужными и опасными умствованиями». Да такими они, наверное, и были для большинства христиан того времени. Но кто мог тогда знать, что колоссальный ренессанс язычества в конце XX века поставит вопрос о взаимоотношении Бога и человека во главу угла? Поскольку главный вопрос нашего времени не тот, что двадцать лет назад. На тот вопрос: «Есть ли Бог?» – ответ уже имеется. А теперь самый главный и больной вопрос – другой: «Что для Бога человек?» И то, что христианство может ответить на него четко и однозначно, заслуга тех споров…

Медные трубы

Среди трех испытаний, предназначенных герою – огонь, вода и медные трубы, народ всегда выделял последнее, как самое тяжелое. И для Церкви испытание земной властью и славой едва не стало роковым – хотя и не стало… До сих пор среди историков нет единого мнения: злом или добром был для христианской Церкви полуторатысячелетний альянс с государством.

…В 313 году император Константин своим «Миланским эдиктом» провозгласил свободу вероисповедания. Все, в том числе и христиане, вольны были исповедовать любую религию. Сам Константин до прихода к власти был поклонником монотеистического культа Непобедимого Солнца, однако христианство ему нравилось. Нет, император оставался язычником, но Империя отказывалась от обязательной государственной религии, и это было для христиан, конечно, большим облегчением. Хотя дело было вовсе не в том, что государство потеряло интерес к хранившим его богам, а в изменившихся религиозных воззрениях.

«В том новом религиозно-философском монотеизме, представителем которого был Константин до своего обращения, все внешние формы религии, культы всех богов восходят в той или иной мере к одному Высшему Божеству и в конечном итоге “относительны”. С этой точки зрения Миланский эдикт есть не начало, а конец. В нем находит свое последнее выражение тот религиозный синкретизм[125], в котором разлагается и умирает древнее язычество.

Но теократическая природа государства остается неприкосновенной; религия есть дело государства по преимуществу. Потому что само государство есть божественная “форма” человеческого общества. И свобода даруется для того, “чтобы находящееся на небесах божество могло быть милостиво и благосклонно к нам и ко всем, находящимся под нашей властью”».[126]

Провозгласив свободу вероисповедания, сам император чем дальше, тем более откровенно склонялся к христианству, хоть и принял его лишь на смертном одре. Однако уже сам факт, что кесарь поддерживал христианскую церковь, придавал ей статус государственной. И это оказалось самой тяжелой ношей и самым жестоким соблазном за всю ее историю.

Но отказаться от этого тоже было невозможно. Во-первых, император и не думал спрашивать мнение христиан. А во-вторых, ведь никто не снимал с Церкви завета «научить все народы», и лучшего пути для этого не видно было среди окрестных путей. Все остальные вели в сектантские тупики.

С обращением Константина все изменилось. Как только христианство стало государственной религией, в Церковь хлынули вчерашние язычники, которые решительно отличались от бывших язычников эпохи гонений. Те выбирали христианство, с риском для жизни, принимали его как свою веру. Новые, послеконстантиновские язычники пришли в христианскую церковь, потому что видели в этом выражение лояльности, точно по тому же принципу, по какому раньше они приносили жертвы императору И слишком многие из них крестились точно с тем же безразличием, с каким жгли ладан перед статуей кесаря. Это с одной стороны.

А с другой стороны, став государственной религией, христианство уже не могло быть независимым от государственной власти. Началась долгая история политических отношений с земными властями. История почти всегда драматическая, иногда трагичная и очень редко, лишь в отдельные минуты истории, – гармоничная. Церковные иерархи призывали императора на помощь в своих спорах, императоры вмешивались в церковные дела, церковь повелевала королями. Это был лабиринт без выхода, и лишь французская революция и 1917 год решили проблему самым простым способом, взорвав стены.

Но и это все лишь с одной стороны. Потому что в конечном счете альянс с земной властью оказался промыслительным – на этом пути Церковь смогла выполнить завет Христа: «идите, научите все народы». Не было бы альянса с властями, не было бы и христианского мира.

Протоиерей Александр Шмеман пишет о христианском мире: «Под этим словосочетанием мы разумеем не ту или иную форму отношений Церкви и государства, не внешнее усвоение обществом христианских обрядов, символов, обычаев, не возникновение „христианского быта“. Мы имеем в виду глубокое перерождение самого человеческого сознания, которое стоит за всем этим… Это – прививка Христова образа человеческому уму, сознанию, совести. С Константином христианство действительно становится судьбой мира. Так что на глубине уже все, что бы ни совершилось в нем, так или иначе, связано с христианством, решается по отношению к нему. В этом непреходящее значение той эпохи».[127]