Алексей Журавский - Очерки христиано-мусульманских отношений. Хрестоматия для теологического, религиоведческого и других гуманитарных направлений и специальностей высших учебных заведений Страница 6

Новый завет – Коран как третий завет». Ну, хорошо. Но как тут быть, если иудеи не согласны пользоваться даже диадой Ветхий Завет – Новый Завет?

Но муфтия Равиля-хазрата, по крайней мере, можно понять. Он ищет пути к реальному богословскому диалогу и не случайно приводит в пример католиков. В современном католичестве некоторые богословы (например, ни много ни мало Ганс Кюнг) утверждают возможность признания ислама богооткровенной религией. У нас многие священники продолжают считать ислам религией сатанинской, а некоторые договариваются и до заявления, что Аллах – это сатана.

Другой весьма распространенный стереотип. Диалог, понятый как союз двух вер против третьей. Например, православные и иудеи России должны объединиться, чтобы противостоять протестантам, которые отбивают у Церкви прихожан, а евреев обращают в христианство. Или с мусульманами диалог Церкви возможен, а с иудеями нет, потому что первые почитают Деву Марию, а вторые не почитают. Или православные и мусульманские фундаменталисты должны объединиться в борьбе против сатанинского Запада. В первой половине 1990-х на страницах газеты «День» или журнала «Элементы» звучал призыв к продолжению и углублению великого диалога «славянского космоса и исламского универсума» [День], естественно, в той же самой борьбе с сатанинским Западом. Да и за пределами фундаментализма нет-нет да и прозвучит утверждение о типологической близости православия и ислама. Конечно же, в основе этого последнего утверждения – традиционное положение: мусульманин лучше католика.

А вот несколько иной подход. Православие изначально вело подлинный диалог с исламом. При этом некоторые православные авторы отсылают нас к святым византийским отцам, давшим пример такого диалога. Ну, если слова Симеона Фессалоникийского «арабы, введенные в заблуждение одним нечестивейшим и бесноватым варваром, единоплеменным им, нечистым и беспутным, целиком [бывшим] жилищем диавола, а именно, Магометом, признали Бога, [но и в этом] явились подобными совершенно безбожным, какими они и были прежде» [Αγ. Συμεών, 22], считать образцом подлинного диалога, этот материал теряет всякий смысл.

Отсюда порой возникает отношение к межрелигиозному диалогу даже у некоторых серьезных ученых как к «разменной монете в политическом торге» как к политически модулированной позиции.

Понятие диалог сегодня стало ключевым, но оно же во многих случаях превратилось в расхожий лозунг. Поэтому мы должны постоянно задаваться вопросом: что же такое диалог на самом деле? Конечно же, я далек от мысли, что смогу исчерпывающе ответить на этот вопрос. Я могу только поделиться некоторыми своими соображениями, своим опытом, своими наблюдениями.

Межрелигиозный диалог – термин условный. Диалог возможен не между религиями, а между верующими. Но термин устоялся, и я его тоже употребляю. Религиозный диалог, несомненно, нечто большее, чем просто дружеская беседа, хотя такая беседа уже лучше озлобленной полемики. Диалог также нечто большее, чем уважительный обмен мнениями, хотя такой обмен тоже необходим, поскольку неведение – благодатная почва для нетерпимости. Однако подлинный диалог подразумевает встречу и общение в изначальном смысле этих слов: сделать благо каждого общим благом или, другими словами, обогатить друг друга. Диалог, в конечном счете, не интеллектуальные упражнения (это не встреча умов, а встреча вер), а подлинное со-трудничество. Диалог – это не цель, а только средство, средство, которое – при учете всех принципиальных расхождений – ставит задачу достижения примирения, взаимопонимания, дружеского общения.

Диалог – это встреча, духовная беседа; но это также ни в коем случае не дипломатическая встреча и не беседа с целью договориться или о чем-то условиться. То есть диалог – это ни в коем случае не компромисс и не конформизм, в диалоге мы не должны стремиться прийти к единому мнению, к единому мнению, уточняю, в религиозных вопросах.

Необходимо сделать одну существенную оговорку. Межрелигиозный диалог не ограничен только религиозным измерением. Нельзя игнорировать его политические и социальные аспекты. Это касается прежде всего стран с неоднородным религиозным населением. А таких стран подавляющее большинство. Однако есть страны, где проблема вероисповедной розни стоит особо остро. И в данном случае, конечно же, межрелигиозный диалог на государственном уровне также необходим. Компромиссы и соглашения в политических и социальных вопросах также нужны. Возможность добиться того, чтобы люди хотя бы не убивали друг друга из-за религиозной нетерпимости, согласитесь, многого стоит. Достижение элементарной веротерпимости – тоже задача диалога. Это существенная, но краткая оговорка, поскольку мой доклад посвящен чисто религиозным, духовным аспектам диалога.

А в духовном плане диалог должен быть прежде всего живым и личностным общением между «Я» и «Ты», а не между «Я» и «Он». Но для того чтобы подобное общение стало возможным, необходима готовность узнать и понять другого, или, как формулирует Жак Маритен, – «умение сделать субъективность другого своей» [Maritain, 137]– Или в формулировке индо-испанского богослова Рамона Паниккара: «Понимать ближнего значит понимать его так, как он сам понимает себя, а это возможно лишь в том случае, если мы поднимемся над дихотомией субъект-объект, откажемся от познания ближнего как объекта и будем познавать его, в конечном счете, так же, как познаем самого себя»[11].

Специфика диалога заключается не в его предмете, а в определенной способности воспринимать другого через этот предмет. Диалог обретает, таким образом, эвристическую ценность. «Открыть диалог – значит стать в некотором роде гостем своего собеседника, – утверждал французский исламовед Луи Гарде, апеллируя в данном случае к такой важной для мусульманской этики категории, как “гостеприимство” (diyāfa), – гостем его дум и надежд и узнать своего собеседника не только таким, какой он есть, но и таким, каким он стремится быть» [Gardet,12–13].

Диалог в этом смысле следует понимать как борьбу со своим невежеством, неведением, своими предрассудками, как своего рода «аскезу» в смысле прежде всего самовоспитания. Наверное, невозможно начать диалог, не пройдя

предварительную стадию нравственного самоочищения. Каяться мы готовы сколько угодно, а вот признавать свои ошибки не умеем. А диалог, по всей видимости, следует начинать именно с признания своих ошибок в отношении к другому. Мы склонны судить о своей вере только по хорошим примерам, а о другой – только по плохим. А не стоит ли присмотреться к плохому в себе и к хорошему в другом?

Высокомерие в своей вере пагубно. Напомню слова Карла Ясперса: «Если Бог видит в людях своих детей, то, казалось бы, дети его – все люди, а не только некоторые из них или один, единственный из них. Утверждение, что только того, кто верует во Христа, ждет вечная жизнь, неубедительно. Ибо мы видим людей высокого благородства и чистой души также вне христианства; абсурдно было бы предполагать, что их ждет гибель, особенно если сравнить их с теми, чьи достоинства сомнительны и кто едва ли заслуживает любви среди в самом деле величайших деятелей в истории христианства» [Ясперс, 462–463].

А прежде Ясперса Вл. Соловьев, отклоняя христианские обвинения Мухаммада в фанатизме, нетерпимости и проповеди религиозного насилия, напишет:

Константин Великий предает смерти свою жену и своего невинного сына; Карл Великий избивает 4500 саксонцев. Эти злодеяния сами по себе тяжелее злодеяний Мухаммада, и сверх того не надо забывать, что Карл Великий принадлежал к народу, уже триста лет как принявшему христианство, и был воспитан в этой религии, а Константин Великий, сам обратившийся в христианство, кроме того жил в мире несравненно более образованном, чем культурная среда Мухаммада. Сравнение этого последнего с религиозно-политическими героями востока и запада христианского мира оказывается таким образом в пользу аравийского пророка; и если греки канонизировали Константина, а латиняне – Карла, то тем более оснований имеют мусульмане почитать своего апостола [Соловьев, 78].

История религий, по-моему, всех без исключения религий, показывает нам, что во имя веры часто совершались самые чудовищные преступления. В одном из своих последних интервью С. С. Аверинцев говорил:

Как все ценное, например, любовь, культура, творчество, – вера опасна; поскольку она ценнее всего остального, она опаснее всего остального. С высоты опаснее падать, чем выше, тем опаснее. Христианство открывает такую перспективу, какой не открывает ни одна религия; но эта перспектива уравновешивается предупреждениями о возможности иллюзий (прелести), требованиями духовной трезвенности и смирения… Религиозная жизнь, практикуемая не по разуму, может вызвать страшное помрачение рассудка и нравственного сознания… Утративший духовные ориентиры верующий может быть куда опаснее любого неверующего. То, что называется смирением, – единственное средство избежать сумасшествия[12].