Ольга Денисова - Одинокий путник Страница 67

- Лешек… - шептал Лытка, - Лешек, ты… Ты не вытаскивай руки, я сам буду тебя поить… Никто бы не осмелился прыгнуть в колодец, никто. Даже я подумал, что это бесполезно. Только ты.

- Потому что никто плавать не умеет, - кашлянул Лешек. - Живете тут, как… ничего ведь не умеете, только Богу молиться.

- Да ладно тебе, - Лытка улыбнулся. - Между прочим, ты все время ругаешь Исуса, а ведь поступаешь, как положено христианину.

- Знаешь, для того, чтобы поступать по-человечески, совсем необязательно быть христианином. И любить ближнего можно не по заповеди божьей, а от души, как колдун. И добро делать, и обиды прощать - для этого вера в твоего бога не нужна. Вот колдун монахов не любил, а все равно лечил, и во время мора спасал, вот например…

Лешек осекся - он чуть не сказал «тебя». Но вовремя одумался: пусть Лытка думает, что его спас Исус. Его эта мысль приводит в восторженный трепет, и разрушить волшебную сказку было бы несправедливо и жестоко.

- Что «например»? - переспросил Лытка.

- Отца Варсонофия, например, - угрюмо ответил Лешек, стуча зубами.

- Да ты что? Варсонофий пошел лечиться к колдуну?

- Нет, его Аполлос принес, сам он ходить не мог. Не надо его осуждать, это… нечестно. Все живое хочет жить, и Варсонофий - не исключение.

- Знаешь, я бы и умирая не пошел к колдуну. Это все равно что предать Бога, - вздохнул Лытка.

Лешек усмехнулся про себя и ничего не сказал. В конце концов, Лытку никто не спрашивал, хочет он, чтобы колдун его спасал, или нет. И, зная Лыткину честность, Лешек подумал, что тот чего доброго и вправду отказался бы от лечения крусталем.

Рождество праздновали пышно и торжественно: служба длилась от заката до заката не прерываясь: сначала - всенощная, потом - ранняя литургия, после завтрака - поздняя литургия, потом, до обеда, - девятый час, после обеда - вечерня, и повечерие, и полуночница… Лешек думал, что сойдет с ума. Лытка радовался чему-то, не иначе рождению Исуса, и лицо его было особенно благостным, и пел он вдохновенно и без устали. Лешек же едва не охрип - после купания в колодце, когда на следующее утро он не мог выговорить ни слова, голос еще не вполне окреп и плохо ему подчинялся.

Когда наконец после полуночи Лешек дополз до кровати, сил у него не осталось ни на споры с Лыткой, ни на встряхивание тюфяка. А через неделю собирались праздновать Обрезание Господне, а через две - его же Крещение. Рождество пришлось на четверг, в пятницу снова постились, в субботу немного передохнули, чтобы в ночь на воскресенье опять служить всенощную, и литургию, и так до бесконечности.

- Лытка, ты помнишь, как сказал мне когда-то: это такой бог, которому надо служить, иначе он рассердится? - спросил Лешек после праздника Обрезания, далеко за полночь вернувшись в спальню.

- Я был маленький и глупый! - рассмеялся Лытка.

- Напротив, - скривился Лешек, - по-моему, ты был совершенно прав. Знаешь, мне кажется, я не доживу до лета. Кстати, послушников не распинают на крестах в память о страстях Христовых?

- Ты все шутишь, а это вовсе не смешно, - Лытка надулся, - Христос страдал за нас, во искупление наших грехов…

- Да ладно, - Лешек был раздраженным и злым, - я, к сожалению, никак не могу оценить его жертву.

- Конечно, - проворчал Лытка, тоже раздражаясь, - подвиг колдуна для тебя куда важней, а он, между прочим, всего лишь спас тебя от смерти, а вечной жизни тебе не подарил.

Лешек вскинулся:

- Ты ничего об этом не знаешь. Он… Он… - Лешек задохнулся, - он был мне как отец! И ни один бог не будет меня любить так, как колдун! И никакой Исус не сможет его заменить, подари он мне хоть три вечные жизни!

Умом Лешек понимал, что слова Лытки всего лишь ответ на его колкости, что его собственные шутки не менее злы и оскорбительны для друга, но боль снова окатила его ледяной волной, и он выбежал из спальни - на мороз, куда глаза глядят, только бы остаться одному.

Лешек пробежал мимо ворот (у мастерских прятаться от Лытки было бесполезно) и, глядя на тяжелые створки, вспомнил, как колдун держал его на руках, увозя из монастыря. Он забился в тень сторожевой башни, скорчился, уткнулся лицом в колени и расплакался, поднимая глаза к небу и шепча, словно маленький:

- Охто, забери меня отсюда! Пожалуйста, забери меня опять! Увези меня к себе, за Калинов мост!

Если долго сидеть в снегу, рано или поздно мороз сделает свое дело, и Лытка не найдет его в этом укромном уголке. Лешек знал, что стоит ему уснуть, как колдун спустится к нему, протянет руку и унесет с собой. Он бы долго еще предавался отчаянью и давился слезами, как вдруг услышал шаги внутри башни, скрип открывающейся двери и приглушенные голоса.

- Погоди, Дамиан, - услышал Лешек голос брата Авды, - я хотел спросить у тебя кое-что. Только не здесь, не под окнами…

- Поднимемся в часовню, здесь холодно, а в келье нас могут подслушать.

Слезы высохли. Этот голос… Этот голос сказал тогда: «Ты все равно не сможешь ходить». Сказал пренебрежительно, насмешливо, равнодушно. Почему же Лешек раньше не понял этого? Почему, захлебываясь болью, и страхом, и кошмаром, он не видел главного: перед ним же убийца колдуна! Вот же он! Почему раньше Лешек страдал от чувства вины и хотел что-то исправить - исправить непоправимое - и не понимал: вот он, виновник!

И вместо ужаса ненависть всколыхнула нутро. Лешек стиснул кулаки и скрипнул зубами: не для того он остался жить, чтобы рыдать над своей печальной участью, не для того колдун спас его, чтобы он малодушно просил судьбу о смерти. Нет, если уж колдун отдал им тайну в обмен на жизнь Лешека, значит, он верил, что Лешек сможет отомстить за него. Отомстить!

Этот черный демон ада истязал колдуна и наслаждался его страданием, с улыбкой смотрел на измученное болью лицо и убил, в конце концов убил, хотя в этом не было никакого смысла! «Ты все равно не сможешь ходить»! Лешек бесшумно поднялся на ноги - на охоте ему приходилось быть осторожным, он умел оставаться незамеченным для чутких, пугливых зверей. Нет, чтобы отомстить, надо соблюдать осмотрительность.

Монастырь спал, и даже в сторожевой башне не горели огни - после праздника братия устала. Лешек двинулся вслед за двумя темными фигурами, оставаясь в тени построек: они миновали ворота и скрылись за дверью, ведущей на узкую лестницу, заделанную в широкую стену возле ворот. Брат Авда столь громко стучал сапогами, что тихих шагов Лешека сзади никто не услышал. Где-то на дне сознания мелькнула страшная мысль: «Давайте его сюда и разводите костер». Если они его увидят, так и случится: Дамиан все поймет и не простит. Но ненависть пересилила страх: Лешек дрожал, его то бросало в пот, то обдавало ледяным холодом, руки тряслись и не слушались, но он крался за Дамианом по лестнице и уже представлял себе горящие головни, которые тот с наслаждением прижмет к его груди, и слышал свист тяжелой плети, раздирающей плоть.

Надвратную часовню построили специально для разговоров, не предназначенных для чужих ушей, - даже на лестнице не было слышно, о чем говорят внутри. Может быть, это получилось случайно, а может, неизвестный мастер знал, что делает. Деревянные стены скрадывали звуки, а проход с двумя поворотами гасил их окончательно и надежно. Лешек затаив дыхание остановился за первым углом, замер и только тогда подумал: да что же он делает? Зачем ему понадобилось подслушивать разговоры Дамиана? Что нового для себя он может услышать?

- Я хотел спросить тебя, Дамиан, - повторил брат Авда.

- Спроси, - ответил архидиакон, и в голосе его Лешек почувствовал насмешку.

- Тебе не кажется, что авва хочет избавиться от тебя?

- Нет. Теперь - нет, - спокойно ответил Дамиан. - Мы оба хотели избавиться друг от друга, еще осенью. И не думай, что я не знаю, кого он готовил мне в преемники.

- Дамиан… - смешался Авда.

- Да, я верю. Ты бы ничего не сделал против меня, но мое место занял бы с удовольствием. Или как?

- Я… - еще более стушевался брат Авда, но архидиакон снова его перебил:

- Не оправдывайся. Тем более что всё уже позади. Авве не нравилось мое стремление увеличить дружину, он боялся меня, и правильно делал: стоило набрать немного больше людей, и я бы стал ставить ему условия, а не он мне. Теперь в этом нет необходимости. Авве нужны души, а мне - тела. Он нуждается во мне не меньше, чем я в его власти. И потом, крусталь храню я, я, а не авва! И пока он лежит в моей келье, авва будет приходить ко мне за крусталем, а не я к нему. Ты знаешь, после Крещения, если будет стоять хорошая погода, мы собираемся в Пельский торг, опробовать крусталь. Там авва убедится в моей незаменимости.

- А ты не боишься, что авва заберет и твою душу, вместе с душами поселян?

- Нет, и этого я не боюсь тоже. Тем более что ничего полезного в этом нет. Я допускаю, что колдун соврал мне в чем-то, но, мне кажется, в этом не было смысла. Человек, у которого забрали душу, даже не подозревает об этом. Это что-то вроде крещения, и нам, верующим в истинного Бога, бояться этого не приходится. Человек не может владеть душами, это божественное право. Авва, собирая души поселян-язычников, отдает их Богу, но узнают они об этом только после смерти, когда предстанут перед страшным судом.