А. Стриганова - Мысли преподобного Макария (Глухарёва) об улучшении воспитания в духовном звании Страница 8

Музыка и пение были допустимы, но с оговорками: «Хотя между студентов музыка, кто оной учится, или обучался, и может быть терпима; но пение без нот, и особливо пение простонародное строго запрещается»[75].

Помощниками инспектора в осуществлении надзора были старшие. Они избирались из студентов или учеников «благонравнейших и отличных» на каждую комнату, иногда при 10 или более учащихся находился один старший. Старшие назначались Правлением, по представлению инспектора. «Им вручается в полном присутствии Правления список студентов, смотрению их вверяемых, и начертание их должности. <…> В отличие им они имеют: 1) особенное место в Церкви и в столе; 2) предшествуют студентам везде в собраниях; 3) им подчинены комнатные служители (истопники и пр.)»[76].

Ежедневно старшие должны были доносить инспектору о поведении студентов.

Уставом определялись методы поощрения за благонравие и методы наказания неблагонравных. После описания поощрений и наказаний следовало дополнение: «Не возбраняется Ректору и Инспектору, кроме определенных здесь, употреблять и другие подобные поощрения и наказания, которые должны быть применяемы к разным родам похвальных, или предосудительных поступков, и употребляемы в духе отеческого попечения, составляющего истинный характер Начальства Училищного»[77]. Этим правом охотно пользовались «изобретательные» наставники, особенно в части наказаний.

Так в новом уставе выглядела программа воспитания духовного юношества.

Необходимо отметить, что практически вся школьная педагогика строилась на институте «старших». Инспектор и его помощники имели только формальное право наблюдения за жизнью учеников, особенно тех, которые жили на съемных квартирах. Главная ответственность за воспитание учащихся перекладывалась на плечи «старших», они, живя рядом с товарищами, должны были следить за ними и оказывать на них воспитательное воздействие. На деле, «чувствуя в своих руках власть, старшие зазнавались, становились тиранами и деспотами, мучили товарищей, делали всякие несправедливости и т. п. <…> Гиляров-Платонов про себя рассказывает, что он, мальчик неиспорченный и мягкий, под влиянием предоставленных ему прав главного сеньора и старшего авдитора[78] сделался деспотом и тираном, стал находить наслаждение в чужих слезах, любил, чтобы его боялись. <…> Случалось, что сами старшие подавали пример пьянства и других проступков, вместо примера добродетелей»[79].

Для борьбы со всевозможными нарушениями наставники позволяли себе применение наказаний, часто не «подобных» уставным и, безусловно, вообще недопустимых в педагогике. «К сравнительно легким наказаниям такого рода относили полное лишение обеда или ужина (по уставу можно было только посадить на хлеб и воду), обязательство читать не в очередь в столовой Св. Писание, стояние у печки за обедом, лишение места в классе, лишение отпуска, отправление семинаристов в номера уездных учеников, стояние на ногах и на коленях в классе или церкви, поклоны, посылка в будни к богослужению»[80]. Но в полном противоречии уставу перешли из дореформенной школы в преобразованную телесные наказания. «Наиболее простою формою их было сечение розгами. практиковалось драние за волосы, битие по щекам, по голове, битие розгами по ладоням и пальцам. заставляли стоять на коленях по месяцу, что было весьма болезненно, удары розог достигали до 100, бывали случаи, что после розог ученик даже умирал, как это было в Минской семинарии»[81].

Горькая картина пребывания в уездном училище описана В.И. Аскочинским: «Товарищи, окружавшие меня, были такая грязь, их понятия так гадки, их поведение так серо и подозрительно-смирно, что надо благодарить Бога, если малютка из этого омута грязи и нравственной тины вынесет сердце свое чистым, незапачканным на веки»; «…» По словам другого семинариста, «если сохранились в ком-нибудь из нас залоги добра, если вышел из воспитанников нашей семинарии какой-нибудь добрый священник, то единственно обязан он первоначальному доброму воспитанию, молитве родителей, действию благодати и урокам жизни, а не попечению начальства»[82].

Семинаристы очень неохотно шли на учительские должности. В учителя поступали третьеразрядные ученики богословия, но и они при первом же удобном случае переходили на епархиальную службу.

Сложившаяся система воспитания духовного юношества мало отвечала высоким целям, начертанным в уставах 1808–1814 гг. В ней не хватало внутреннего духовного устройства и внешних условий для организации воспитания. Фактически все воспитание сводилось к контролю за исполнением внешних правил и обрядов, да и то неудовлетворительному. Должность учителя по-прежнему оставалась непрестижной и малооплачиваемой, в среде учительской часто царила грубость, жестокость и равнодушие. А больше всего школам не хватало церковности, даже храмовая молитва иногда приравнивалась к наказанию. Обсуждая эту проблему, епископ Пензенский Ириней обвинял прежде всего наставников: «Юношество, поступая в училище в нежном возрасте, совершенно почти удалено от церкви и тех упражнений, которые существенно относятся к цели духовного образования, потому что, занимаясь науками, они ни мало не возбуждаются учащими к подвигам церковного служения. Воспитанники не видят в наставниках ни ревности, ни примера священных упражнений». Количество учеников в классах иногда доходило до 150–200 человек, проверка знаний была почти невозможна, несмотря на помощь «авдиторов», которые часто не были объективными.

Не хватало учебных пособий, не было даже необходимого количества Библий. Начальство боялось вольнодумства, и библиотеки оставались крайне скудными.

Причиной невысокой успеваемости семинаристов по богословским предметам было также плохое знание латинского языка, «которого часто не понимали учащиеся»[83].

Сами ученики считали обучение тяжелой повинностью и нередко желали, чтобы их исключили. На это обратил внимание Филарет в ревизию 1815 г. «Посетив Московскую и Владимирскую семинарии, он нашел много слабых и заметил, что они нисколько не боятся исключения, а сами желают его…»[84].

Сформированная система воспитания духовного юношества, по мнению церковного историка В.В.Титлинова, «мало отвечала той высокой цели и тем задачам и требованиям, какие предъявлялись к школе не только жизнью, но даже буквой устава»[85].

Однако реформа была высоко оценена современниками. Через 10 лет, когда дух преобразований, казалось, совершенно рассеялся, Филарет (Амфитеатров), тогда епископ Рязанский, писал митр. Филарету (Дроздову): «На духовные училища смотрю я как на прекрасное растение, которое благодатию Божиею и милостию монаршею было согреваемо и поливаемо, начинало расцветать и обещало обильный плод, но вдруг засуха. Бог весть, откуда повеял засушливый ветер, и когда он перестанет, и что будет с сим растением. Но нам одно остается: молить Бога, да послет свет Свой, и теплоту Свою и дождь Свой»[86].

1-й курс Санкт-Петербургской академии дал около 100 воспитанников, подготовленных под лучшим руководством в наставники для академий и семинарий. Право распределения их принадлежало Комиссии духовных училищ, в которой сосредоточено было управление всеми духовно-учебными заведениями.

Необходимо отметить, что Комиссия взвалила на выпускников слишком тяжелую ношу. Им, начинающим педагогам, предстояло внедрение новых уставов и программ в старой школе, где они сталкивались с прогнившими устоями, закоснелостью порочных обычаев и нищетой. Не имея достаточного опыта, они часто испытывали притеснения со стороны начальствующих, учительской корпорации и даже учеников. Им приходилось либо закрывать глаза на школьные непорядки, либо вступать в неравный бой, сулящий репутацию скандалиста и тяжелые переживания, о чем красочно говорит житие прп. Макария (Глухарёва).

Глава II

Духовные школы в жизни прп. Макария (Глухарёва)

Становление личности прп. Макария в духовных школах (1792–1817). Влияние свт. Филарета (Дроздова)

Самое сильное влияние на становление личности прп. Макария (Глухарёва), несомненно, оказала семья. Родился он 30 октября 1792 г. в г. Вязьме Смоленской губернии и наречен был Михаилом, во имя Архистратига Божия Михаила. Отец прп. Макария Иаков Михайлович Глухарёв был священником вяземской Введенской церкви и очень почитался прихожанами за свою образованность и усердие. Вяземчане любили о. Якова и его жену Агапию, так как они служили образцом скромной, благочестивой христианской жизни.

Пример самоотверженного служения отца, высокая нравственная атмосфера в семье воспитали в прп. Макарии «добрые навыки и привычки» и «чуткое различение между добром и злом». Об этом свидетельствовал Ф. А. Голубинский, передававший, что прп. Макарий «с самого детства был приучен каждый день исправно совершать утренние и вечерние молитвы; эта привычка осталась в нем на всю жизнь, а потому впоследствии, когда при его многотрудных странствованиях в Сибирь, не удавалось ему как следует исполнить христианского долга, то совесть его смущалась»[87].