Священник Евгений Мерцалов - От Петрозаводска до Иерусалима и обратно. Путевые заметки и впечатления паломника Страница 8

21 мая. В Москве пришлось ждать поезда на Курск около шести часов. Этим временем я и воспользовался, чтобы съездить к одному из своих знакомых, который, как я знал, всегда добросовестно просматривал каждый номер «Русских Ведомостей», – не читал ли чего он о гимназистах. Обыкновенно в летнее время чрезвычайно трудно бывает застать знакомых в самой Москве, – все переселяются на дачи; но на этот раз я был счастливее – знакомый был случайно дома. Он мне и сообщил, что, по известиям «Русских Ведомостей», заграничная поездка казанских гимназистов сомнительна, а в каком номере это сообщалось, не помнил, а потому и просил за недосугом самому мне порыться в лежащих тут же номерах. Быстро просматривая, я не нашел в них, однако, нужного сообщения, а случайно прочел свежее известие из Каира, касавшееся чумных заболеваний в Александрии, и известие самого успокоительного свойства. Нечто подобное в этом отношении сообщил мне и уполномоченный Палестинского Общества, к которому я зашел от знакомого. Он сказал, что на днях у него взята паломническая книжка студентом Лазаревского института, который отправляется а Александрию для изучения восточных языков. «Если, – размышлял я, – студент не боится ехать в Александрию, то и гимназистам ничто не может помешать ехать за границу». Но о гимназистах уполномоченному положительно ничего не было известно. Я отправился тогда в университет в том предположении, что канцелярии его, без сомнения, известно, поедет ли (с казанскими гимназистами) за границу доцент их Недзвецкий, или нет, – но ошибся. Канцелярий в университете оказывается не одна, а три: канцелярия правления, канцелярия совета и еще какая-то канцелярия. Обратился за справкой в первую; говорят: не здесь; обратился во вторую – говорят: пройдите в соседнюю комнату. В этой-то последней мне и сообщили, что ни один из их доцентов не получает за летние каникулы командировки за границу, а если кто думает ехать туда за свой счет, то об этом канцелярия может и не знать. И я ушел, как говорится, ни с чем, решившись ехать во Святую Землю один независимо от того, поедут ли туда гимназисты или инет. И, помолившись у Иверской часовни пред иконой Богоматери, поручив себя Ея водительству, с вечерним поездом выехал по направлению к Курску. [5]

22 мая. В Орле, пересаживаясь на Елецкий поезд, чтобы заехать на родину, от одного своего земляка узнал, что, по известиям газеты «Свет», заграничная экскурсия казанских гимназистов не состоится. Это сообщение, которому я не мог не доверять и к которому отчасти уже был подготовлен, имело то последствие, что, приехав на родину, я несколько иначе распорядился своею поездкой – решил задержаться здесь не один день, как было предполагал, а пятеро суток, рассчитав 27 мая вечером (на Вознесенье) выехать с родины, в воскресенье прибыть в Киев и к 1 июня в Одессу. В самом деле, если гимназисты не едут за границу, то и мне нет уже смысла торопиться в Одессу к 30 мая.

28 мая. Выехал вчера вечером. Перед отъездом повторились сцены, подобные петрозаводским: многие приходили прощаться, просили молитв и давали денег на свечи ко Гробу Господню; более благорасположенные предложили даже, в виду ненастной погоды, покойный экипаж и проводили до вагона. Господь да воздаст им по доброте их Своею милостью!…

29 мая. Около 10 часов утра будем в Киеве. – Мною всегда овладевает какое-то безотчетное внутреннее волнение, когда приближаюсь к этому чудному городу. Начинаю ощущать волнение еще с последней станции курско-киевской железной дороги, откуда в первый раз можно видеть в ясную погоду блестящие главы церквей этого города. Безбрежная равнина, сплошь покрытая зеленью яровых и озимых полей с изредка лишь появляющимися и исчезающими большими поселками неожиданно сменяется продолжительным сосновым бором. Гулко раздается свист локомотива, весело смотрят глаза на стройные развесистые сосны; смолистый запах, врываясь в окна вагона, невольно заставляет дышать полною грудью. Не верится как-то, чтобы за безлесной неизмеримой равниной был такой прекрасный бор. В вагоне, однако, началось движение: как бы сговорившись, все устремляются к окнам с правой стороны. Это впереди, в просвете дерев, заблестели главы Выдубицкого (киевского) монастыря. Вот показался и сам он, этот монастырь, красиво расположенный среди зелени дерев на полугоре высокого днепровского берега; а там правее, дальше-дальше блестят уже золотые главы святыни Киева – Киево-Печерской лавры. Величественно высится и царит над окружающим благолепная лаврская колокольня, сияет и многоглавая Великая церковь, только едва заметные церкви ближних и дальних пещер блеском своих золотистых глав, едва заметных, как бы пытаются скрыть от любопытных взоров места великих подвигов угодников древней Руси. Сердце невольно наполняется чувством благоговения и восторга, рука сама собою поднимается для крестного знамения. И смотрите, что делается тогда в вагоне: все теснятся у окон, лица у всех светлые, радостные и довольные, одни крестятся, другие кладут поясные поклоны, а иные (не многие) не стыдятся и не спешат отереть с глаз навернувшихся слез благодарения Господу Богу, что сподобил их достигнуть святынь Киева. Поезд медленно движется уже по длинному железнодорожному мосту. Широкий Днепр с своими заливами и отмелями далеко раскинулся вверх; видны на нем суда, плоты и пароходы; виден отчасти и самый город над ним; но взор обращен, прикован только к лавре и не отрывается от нее, пока высокий днепровский берег не закроет ее собой. Тогда только обращаешь как следует внимание на окружающую местность и замечаешь красоту обрывистого высокого берега, сплошь покрытого могучими развесистыми деревьями. – После краткой остановки поезд идет дальше. Высокий, лишенный по местам всякой растительности откос не дает никакой возможности видеть что-либо по направлению к лавре и городу, а слева низменная, но очень обыкновенная местность с небольшою вдали пресловутою Лысой горою совсем не привлекает взора. Еще короткая остановка. Теперь я стараюсь занять место у самого окна и скоро весь превращаюсь во взор. Открывается вид на Киев с западной стороны, и какой чудный, прекрасный вид! История говорит, что внук Чингисхана Мангу не мог надивиться красоте Киева, когда увидел его в первый раз. Если грубый и невежественный варвар, упивавшийся кровью людей, не мог устоять против обаяний красот древнего Киева, то что же можно сказать о красотах современного Киева и о том впечатлении, которое он производит на человека с мало-мальски развитым эстетическим чувством?! Причудливые и красивые здания предместья, сами по себе невольно привлекающие взор своей затейливою архитектурой, а иногда тоном красот и цветов, быстро переходят в дивную общую панораму. Утопая в зелени высоких и стройных (пирамидальных) тополей, акаций, каштанов и каких-то могучих великанов, город постепенно полуциркулем спускается к западу (или, что то же, к линии железной дороги), производя на вас чарующее впечатление. И трудно, да я и не в силах описать всей прелести открывшейся картины и передать того чувства, которое испытываешь, глядя на нее. Смотришь и не насмотришься, любуешься, восторгаешься и досадуешь, когда начинают по временам закрывать этот вид железнодорожные строения или запасные вагоны. Но вот, длинное строение совсем закрыло город. Поезд стал окончательно; началась обычная толкотня и суетня больших и многолюдных вокзалов. – Сдав вещи в контору для хранения, я тотчас же отправился в город. Рекомендованного мне о. протоиерея дома не оказалось (таково, видно, мое счастье). По словам домашних, он не приходил еще от своего приходского храма, где и пробудет, вероятно, часов до 5 вечера. Храм был не близко, а мне, между тем, нужно было торопиться в Лавру, чтобы испросить позволение на завтра служить в одном из пещерных храмов, а потому, пообещав домашним о. протоирея еще побывать у них перед или после всенощной, я прямо же направился в Лавру. Пели херувимскую песнь, когда с трудом протеснился я в трапезный храм монастырский, где за производившимся обновлением Великой церкви совершалась поздняя литургия. Храм был переполнен молящимися; умилительные напевы лаврские, проникая до глубины души, возносили мысль горе, заставляя забывать про окружающее. Отстояв здесь литургию и приложившись к находящимся здесь святыням, я немедленно отправился в покои о. наместника лавры, и вручая вид свой келейнику его (сам о. наместник отсутствовал), просил, чтобы дозволили служить в ближних пещерах. Тот попросил прийти за позволением не ранее ½ 4 часа. До указанного срока времени свободного было достаточно; им я и воспользовался, чтобы посетить ближние и дальние пещеры и приложиться к мощам почивающих там св. угодников, причем переход от ближних пещер к дальним совершил не крытою галереей, а спустившись в глубину монастырского сада к колодезям преп. Антония и Феодосия. С трудом подымаясь от этих колодезей по крутым лестницам высокого обрывистого берега, невольно всегда чувствуешь благоговение к подвизавшимся здесь преподобным отцам, которые не почитали за труд ежедневно и, может быть, по нескольку раз подниматься и опускаться по этим крутизнам за водою для себя. – Ровно в половине 4 часа я уже был снова в покоях о. наместника лавры, где немедленно получил от того же келейника нужное дозволение и с ним отправился для предъявления и соответствующих распоряжений к о. начальнику дальних пещер, где (за распределением свободных мест в ближних пещерах) дозволено было завтра служить мне. К моей немалой радости почтенный о. начальник благословил служить в пещерном храме преп. Феодосия. – Отстояв затем всенощную в церкви, что при странноприимной лаврской больнице, в начале 8 часа я отправился к о. протоиерею в его приходский храм. Несмотря на заметную усталость, о. протоиерей внимательно и сердечно поговорил со мною около часа. Разузнав, насколько я подготовлен к предстоящей поездке, он нашёл нужным и с своей стороны сделать несколько практических указаний и советов. Прежде всего, в Одессе при подаче прошения о выдаче заграничного паспорта он посоветовал совсем не подавать в канцелярию градоначальника бывшего у меня свидетельства епархиального епископа (его могли там оставить при делах, не выдать обратно), а только предъявить туда в том случае, когда прочих документов окажется недостаточным. Затем, во избежание лихорадок и дизентерии, которыми нередко заболевают паломники Святой Земли и от которых иные умирают, он убедительно просил во-первых, совсем не пить сырой воды за все время путешествия и, во-вторых, непременно запастись фуфайкой, которую лучше всего купить в Константинополе, где они очень дешевы (фуфайка, по его словам, очень нужна во время ночных путешествий по Палестине, когда температура очень падает и в воздухе становится даже холодно). Советовал также о. протоиерей быть крайне осторожным и в обращении с восточными людьми, не особенно доверяя им. После того заговорил о собственных своих путешествиях на Восток, как, заболев дизентерией, в первое из них он едва не остался на Сионском кладбище в Иерусалиме; сообщил почему-то, что на днях собирался было ехать в Палестину его родственник, студент академии; но он (о. протоирей) не посоветовал ему в виду тревожных слухов из Александрии, – «там ведь чумные заболевания еще повторились за последнее время», – добавил он. На мое замечание, что и новые заболевания, без сомнения, такого же характера, как и прежние, и потому не опасны, он, правда, отвечал полным согласием, но в то же время сказал, что, по газетам, на днях подвергнут 10-ти-дневному карантину в Пирее пароход с паломниками, шедший из Александрии в Россию. «А вы знаете, что такое карантин для большинства паломников, голодных и холодных?» – грустно спросил он. Я инстинктивно догадывался, что о. протоиерей скажет что-нибудь страшное, а потому и не стал просить ответа на поставленный им вопрос, – у меня и так не весело было на душе: «дизентерия, сионское кладбище, чумные новые заболевания, карантин», – все это, проносясь в мыслях, тяжело отзывалось в сердце. – «Разве в настоящее время опасно ехать в Палестину? – спросил я, прерывая наступившее было молчание. «Пока нет, – ответил он, – во всяком случае, на пути туда вам карантина не будет, быть может, не будет его и оттуда, – за полтора или два месяца вашего путешествия может многое случиться». Грустно и тяжело было на душе, когда я расстался с отцом протоиереем, который быть может потому и не щадил меня своими сообщениями, что испытывал твердость моего намерения посетить Св. Землю. Мысли о легкости получить во время путешествия опасную дизентерию, о новых чумных заболеваниях в Александрии, о карантине парохода с голодными и холодными паломниками, предрасположенными, стало быть, к тифу и другим повальным болезням, не выходили из ума и наводили уныние; мною начало было овладевать колебание. «Уж ехать ли? – спрашивал иногда я себя, – ехать ли, когда путешествие сопряжено с такими опасностями и когда люди благоразумные своим родным не советуют даже ехать?!» Но вот припомнились сборы, благожелания и напутственное благословение Владыки, колебание понемногу стало ослабевать, и я отложил окончательное решение вопроса до завтра, прося усердно свв. угодников печерских вразумить меня в данном случае. И молитва успокоила меня, возвратила нарушенный душевный мир.