Объектно-ориентированная онтология: новая «теория всего» - Грэм Харман Страница 10

за объекты. Я не отрицаю того, что объекты существуют… просто полная реалистическая онтология должна содержать и объекты, и события, и процесс, который есть серия событий»[32]. Даже если оставить в стороне оппозицию между объектами и событиями, слово «объект», как кажется, предполагает жесткую, материальную, прочную, долговечную сущность, совсем не являющуюся единственным сортом вещей, обнаруживаемым в нашем мире. И более того, разве не доказывает Хайдеггер, что слово «объект» означает неправильную объективацию мира сознанием или техникой? Разве не поэтому Хайдеггер предпочитает слово «вещь»?[33] Позвольте мне, в свете этих возражений, вкратце защитить «объектную» часть ООО. Я разберу в обратном порядке только что высказанные возражения. Пройдя половину пути, я на некоторое время задержусь, чтобы в более общем виде защитить место объектов в западной философии.

Во-первых, нужно сказать, что философы часто видоизменяют традиционные термины, заимствуемые ими из истории их собственной дисциплины. Иногда они дают этим терминам более широкие значения, чем обычно, а иногда более специфические. К примеру, ранее я отмечал, что люблю использовать слова «онтология» и «метафизика» как синонимы, поскольку вижу большую стилистическую выгоду не в их различении, а в отношении к ним как к синонимам. Хайдеггер не согласен. «Онтологию» он использует в положительном смысле, по крайней мере на раннем этапе своей карьеры, тогда как о «метафизике» он обычно отзывается с пренебрежением и даже как о коренном затруднении западной цивилизации. То же самое касается и употребления им таких понятий, как «объект» и «вещь». Хайдеггер задействует слово «вещь», имея в виду вещь саму по себе, помимо каких-либо ее ложных объективаций, тогда как «объект» есть ее отрицательная оборотная сторона: это вещь, сведенная к нашему восприятию либо использованию. Хайдеггер, конечно, имеет право так поступить, хотя я не могу понять, почему мы должны следовать за ним в этой практике. «Объект» есть совершенно ясный и гибкий термин, который надо сохранить. Более важно то, что моя дискуссия об объектах мотивирована не столько Хайдеггером, сколько непосредственно предшествовавшими ему австрийскими и польскими философами, использовавшими термин «объект» почти в таком же широком смысле, что и ООО: Францем Брентано, Казимиром Твардовским, Эдмундом Гуссерлем и Алексиусом Майнонгом[34].

Второе возражение гласило, что «объект» подразумевает устойчивую, прочную, неодушевленную сущность и потому является концептом слишком узким, чтобы охватить все переходные потоки и течения, а также непродолжительно живущих насекомых, восходы солнца и случайные столкновения, дающие жизни так много из того, за что мы привыкли ее ценить. Мой ответ гласит, что ООО понимает «объект» в необычайно широком смысле: объект есть все, что не может быть полностью сведено к своим составным частям или же к своим воздействиям на другие вещи. Первый пункт, про то, что объекты нередуцируемы к своим частям, давно знаком философам; второй пункт обсуждался меньше, но от этого он не становится менее важным. Философы, например такие как Хайдеггер, с готовностью стали бы утверждать, что молоток не сводится (reducible downward) к атомам и молекулам, из которых он составлен, однако, как кажется, при этом он полагает, что молоток возводится (reducible upward) к нынешнему своему месту в тотальной системе значимых подручных средств. К примеру, молоток в глазах Хайдеггера «полезен в строительстве дома», а дом в свою очередь «полезен тем, что дает людям кров»[35]. ООО, однако, полагает, что обе формы редукции — возведение и сведение — вредны. Она рассматривает историю западной философии как попытку выпутаться из этого затруднения, какими бы медленными и запутанными не были в этом отношении усилия мыслителей прошлого.

Если кто-то спросит нас о том, что есть нечто, то у нас имеется миллион различных высказываний для попытки ответа на этот вопрос. Но в конечном счете есть лишь два способа поведать кому-то о том, чем является та или иная вещь: вы можете или рассказать о том, из чего она сделана, или рассказать о том, что она делает. По сути, это два единственных имеющихся у нас вида знания о вещах, и если человечеству суждено исчезнуть или погибнуть, не оставив больших хранилищ со знаниями, то может статься, что это и не так уж плохо. Проблема в том, что мы, люди, иногда убеждаем себя в том, что познание есть единственный вид когнитивной деятельности, достойный того, чтобы им занимались. Поэтому мы придаем такую высокую ценность знанию (тому, что есть вещь) и практическим ноу-хау (тому, что она делает), игнорируя при этом когнитивные действия, не переводимые с легкостью на буквальный язык. Среди исключений, сразу вспоминающихся в этом царстве познания, — искусство, поскольку его первичная роль состоит не в том, чтобы сообщать знания о своем предмете. На ум также приходит философия, несмотря на царящее в модерную эпоху стремление считать ее двоюродной сестрой математики и естествознания. Множество людей охотно согласится с тем, что искусство не есть средство передачи знаний, однако уже меньшее число людей уступит в этом пункте по поводу философии. Если философия не есть форма знания, чем же тогда она может быть? Теперь стоит ненадолго отклониться от наших размышлений, чтобы рассмотреть этот вопрос.

Западная философия и наука ведут свое происхождение от так называемых «досократиков», начавших свою интеллектуальную деятельность в 600-х годах до н. э. Будучи этническим греками, первые досократические мыслители проживали в греческих колониях на территориях, ныне расположенных на западном побережье Турции, на Сицилии и в самой южной части материковой Италии. Понятно, что в то время никто не называл их досократиками, поскольку Сократ Афинский еще не родился. Вместо этого их называли physikoi, что довольно приблизительно можно перевести как «физики» или же «те, кто интересуется природой»[36]. Все началось в Милете, некогда процветавшем эгейском порту, чьи руины (теперь не имеющие выхода к морю по причине заиливания рек) возле нынешнего Дидима в Турции можно посетить и сегодня. Фалес Милетский известен некоторым количеством интеллектуальных достижений, так, например, он первым предсказал солнечное затмение. Однако главное его наследие для философии и науки состоит в утверждении, что первый принцип всего есть вода. Эта мысль — первый пример объяснения космоса в истории западной цивилизации путем отсылки к некоему природному началу, а не к богам или мифу о сотворении мира. За ним последовал еще один житель города по имени Анаксимен, полагавший, что первоначальным элементом является не вода, а воздух, ведь свойства последнего еще нейтральнее свойств воды: он не имеет ни вкуса, ни запаха и полностью проницаем для света. Но между Фалесом и Анаксименом был еще Анаксимандр, занявший более утонченно звучащую позицию, гласившую, что