Виктор Острецов - Масонство, культура и русская история. Историко-критические очерки Страница 17

На улицах и площадях русских городов уже в 60-е годы XVIII века никто не стеснялся проповедовать враждебные церкви и самой монархии идеи Вольтера, Дидро, Монтескье, и это было только началом. И в то самое время, когда шаловливые картинки из «Метаморфоз» Овидия с его страдающими по кровосмесительной связи нимфами забавляли салонных европейцев наших, а чтение Тацита и общение с гувернерами описанного типа вселяло желание в молодые дворянские сердца что-то перевернуть, кого-то пустить под гильотину и вырезать как минимум 100 тысяч своих же братьев-дворян, так как без этого прогрессу ведь не обойтись, в это же самое время начинается процесс возрождения русской духовной традиции.

Этот процесс возрождения связан с двумя замечательными личностями: святым Паисием Величковским (1722-1794) — недавно канонизированном русской православной церковью, — возобновившим учение о духовной молитве, и Преосвященным Гавриилом, митрополитом петербургским. Св. Паисий перевел, а митрополит издал «Добротолюбие», принесшее духовную пользу не только для монашества, но и для укрепления всей Православной Церкви.

Преподобный Паисий родился в семье священника в 1722 году, когда петровские реформы достигли апогея. В 1721 году патриаршество было упразднено и руководство делами церкви перешло в руки кавалерийского офицера, ставшего обер-прокурором Святейшего Синода, организованного по протестантскому типу. В это время Лейбниц горит желанием превратить Россию в экспериментальное поле для деятелей оккультных и герметических обществ, известных под названиями «академий». По проекту немецкого ученого, напоминающего «Новую Атлантиду» Ф. Бэкона, Россией должно было управлять сообщество ученых — «Орден Соломонова Храма» или «Дом Соломона». В одной из своих записок Лейбниц, сам член тайного союза розенкрейцеров-алхимиков, исповедовавших герметическую философию каббалы и с этих позиций рассматривавший явления природы и отсюда выводивший свое учение, в том числе учение о «Монадах», неделимых духовных сущностях, продуктах эманации Эн-софа, предлагал Петру I отдать власть в России этому обществу «Дома Соломона», подчинив ему всю общественную деятельность, образование, медицину, промыслы, мануфактуры, сельское хозяйство, торговлю.

В этой «ученой республике» вся жизнь была бы подчинена исключительно Гнозису, знанию. Все должно существовать ради постижения тайн природы, а те, в свою очередь, должны дать власть избранной касте «Дома Соломона» над силами природы и над народом. Дать власть, хорошо. Но кому? Обществу, отвечает Лейбниц, «Дома Соломона». «Натуральная магия» — центр «практической философии». Сам Лейбниц таким образом определял свои идейные истоки, что нетрудно увидеть в его учении проявление идеологии философских школ XVIII века — известных под общим названием Ордена вольных каменщиков: «скептицизм в смысле признания несубстанциональности чувственных вещей, пифагореизм и платонизм с их сведением всех вещей к гармониям или числам, представлениям и идеям; Парменид и Плотин с их единым...: стоическая связь вещей в согласии со спонтанностью; жизненная философия каббалистов и герметиков...» (История философии, М., 1941, т. 1).

Хотя эта система руководства страной не была полностью принята Петром, несомненно влияние идей Лейбница на формирование идейных ценностей Петра, которым довольно рано овладели философские доктрины Запада в виде «естественной религии» и «естественного закона». Эти идеалы отразились наглядным образом в самом архитектурном облике Петербурга. «Естественный же закон» и «естественная религия» — это, как было выше сказано, есть Тора и ее душа — каббала (см. прим. к с. 37).

Как уже отмечалось, отсутствие среди великорусского духовенства сговорчивых пастырей заставило Петра обратиться за помощью к малороссийскому духовенству, прошедшему выучку в киево-могилянской академии. Обучение в этой академии было построено по образцу католических учебных заведений иезуитского Ордена. Сильно была развита схоластика. Изощряя ум, она столь же блестяще губительно действовала на живое религиозное чувство. Религия, ставшая философией, перестает быть религией, и путь от религии до универсальных философских построений — это как раз путь схоластики. Постоянно нуждаясь во все новых и новых рассудочных средствах доказательств, она вынуждена идти туда, куда влекут ее полемисты из противного лагеря. В схоластике широко используются идеи Платона, которые в их иудаистском оформлении привели к появлению восточного варианта греческой философии — неоплатонизма, ставшего одной из составных частей каббалы; также широко использовались и идеи Аристотеля.

Учение Аристотеля также вошло в схоластику через усвоение его идей средневековой еврейской философией (Маймонид). В конечном счете, именно синтез иудаизма с идеями античной философии создал средневековую европейскую схоластику: так же, впрочем, как и все мистические учения Европы, опирающиеся на идеи каббалы. «Очень большое значение для развития схоластики имела арабско-еврейская философия. Она проникла в Западную Европу различными путями. (...) Евреи, эмигрировавшие из Испании... способствовали знакомству с восточной философией» (История философии. М., 1940, т. 1, с. 459).

Либеральный историк прошлого Пекарский пишет: «...Не должно упускать из вида, что малороссийская ученость имела хорошую сторону, именно с помощью ее в Киеве исчезла тупая ненависть ко всему иностранному, которую старались систематически поддерживать в Москве». Постепенно киевские ученые заполонили Москву. Полагая, что это было для дела просвещения весьма кстати, Пекарский в качестве примера господствовавшего там, в Москве, невежества сообщает, что в Москве «не могли напечатать, не наделав тьму ошибок, не повредив самого простого смысла текста, а в заключение не попросив смиренно отпущения ошибок». Сам факт обращения в Москве книг и наличия книгопечатного дела остается в стороне от внимания Пекарского. Как смотрело православное духовенство на западнический альянс киево-могилянской академии, показывает следующий эпизод. В 1686 году иерусалимский патриарх Досифей, узнав, что в Малороссии некоторые из священников ездят учиться в западные страны, пишет царю: «Ныне в той стране. глаголемая казацкая земля, суть неции, иже в Риме и Польше от латинов научени, и бяху архимандриты, игумены, и прочитают неподобные мудрования в монастыре... довольно бо есть православная вера к спасению, и не подобает верным прельщатися чрез философию и суетную прелесть... исповедуем быти казаков православных, обаче многие растленные имеют нравы, их же не подобает учитися тамошним православным».

То, что в иноземцах видели врагов веры, тому виной было не невежество великороссов, а варварство самих иноземцев. Имея некоторый перевес в тех технических познаниях, в которых русские не чувствовали до того нужды и были поэтому несведущи, как, например, в кораблестроении, они, эти выброшенные из своей родины искатели длинного рубля, постоянно оскорбляли религиозное чувство русских. Из завещания царям Иоанну и Петру узнаем на сей счет следующее: «...Православные христиане, по чину и обычаю церковному, молятся Богу, а они (то есть иноземцы — В.О.) спят, еретики, и свои мерзкие дела исполняют, и христианского моления гнушаются. Христиане, пречистую Деву Богородицу Марию чествующе, всячески о помощи просят и всех святых; еретики же, будучи начальниками в полках, ругаются тому и по прелести их хулы износят... христиане постятся, еретики же никогда — их, по гласу апостольскому, Бог — чрево...» Далее советуется платья немецкого не носить, держаться веры православной, и тогда, во славу Бога, государство Русское, как и прежде, одолеет всех своих врагов и «во удобствии имать пространятися».

Одно из заблуждений, которое не кажется странным, учитывая явный интерес, в нем имеющийся, для богоборческого просветительства, заключается в том, что исповедание веры православной будто бы мешало техническому и научному движению в стране. Это лукавая мысль, не существует большего заблуждения. Это во многом сознательное «заблуждение», долженствующее оправдать вольтеровское «Давите гадину!» и последующие издевательства над верой и духом русского народа, имеющее в своей основе не атеизм, а антитеизм, борьбу с Богом, с самим Спасителем — Иисусом Христом, принявшим крестную муку за нас. В этом богоборчестве секрет такого страстного призыва к уничтожению церквей, монастырей, священников и верующих. В этом — личный интерес/пафос «просвещения». Само учение о дарах божиих — дар слова, дар врачевания, дар разумения и прочее, и известная притча о талантах, кои греховно зарывать в землю, не употреблять с пользой и любовью для блага ближних, высокий авторитет разума, провозглашаемый самим Спасителем, а равно тому исторические факты свидетельствуют не в пользу такого полемического «заблуждения». Никто никогда не спорил о пользе наук, спорили и спорят с атеистическим наукообразием. И будь Россия стоящей на темноте и невежестве, то каким бы образом она стала бы носительницей единственной и неповторимой культуры, не европейской, нет. Совсем другой. Речь идет о той культуре, которая весьма теперь ценится за рубежом, куда и ушди после 1917 года в немалом числе творения «дикой и невежественной» Московской Руси. И ведь вполне очевидно, что то, что составляет нерв русской литературы XIX века, это все та же допетровская Русь с ее недостижимым и вечным маяком небесной гармонии — «Святой Троицей» Андрея Рублева. А ведь он, кажись, тоже не на пустом месте начинал и творил. Но вот он, лозунг Вольтера в отношении церкви: «Дави ее, гадину!» А вот и его поклонница Екатерина II, жадно впитывающая откровения фернейского мудреца с его культом Верховного существа, Великого мастера и Архитектора Вселенной масонских лож. Здесь и разговоры о равенстве, и обличение неправд церкви, и презрение к крестьянам. Ведь «главная беда крестьян состоит в их глупости», как писал Вольтер в своем письме близкому другу, и крестьяне только для того и годятся, чтобы продавать свой труд, и притом «мне представляется важным, — продолжал Вольтер, — чтобы существовали невежественные бедняки». Но об этом только близким друзьям и то весьма редко, чаще о лицемерии священников. Да, мораль: о ней много разговоров, но именно потому, что она не более как предмет для осуждения близких. Невольно вспоминаются слова Б. Рассела о том, что евреи и до христиан знали о существовании греха, но в отличие от них никогда не относили его к себе. «Евреи, подобно христианам, много размышляли о грехе, но лишь немногие из них думали о самих себе как грешниках. Это... было нововведением христианства... Христиане пытались претворить в жизнь христианское смирение; евреи в общем и целом ему не следовали». (Указ. соч., с. 334). Чувство своей избранности, безгреховности, роднит иудаизм и просветительство, и указывает на истоки последнего.