Динамика слизи. Зарождение, мутация и ползучесть жизни - Бен Вудард Страница 17

соединению идеализма и витализма, а также более реалистическое прочтение шеллинговского сочетания материализма (или механицизма) и витализма[188]. Тёмный витализм принимает реальность, в основе своей состоящую из процессов и сил, но не пытается сделать такую контингентность или процессуальность чем-то сразу помысленным или же постигнутым в рамках одного разума. Он, таким образом, являет собой странное сочетание реализма и витализма.

Запутанное отношение мышления и природы разыгрывается через отношение между интерьером и экстерьером. Как пишет Иэн Гамильтон Грант: «Идея является внешней по отношению к мысли, которой она принадлежит, мысль — внешней по отношению к мыслителю, который ее мыслит, мыслитель — внешним по отношению к природе, которая произвела и мыслителя, и мысль, и Идею»[189]. Для Гранта экстериорность представляет куда больший интерес, нежели интериорность, а восприятие форм стратификации — нежели сам факт стратификации[190]. Кроме того, мышление никогда не сможет восстановить все детали и обстоятельства собственного возникновения, потому что случайная природа времени делает это невозможным. Однако, как мы видели в первой главе, выдвинутая нами интериорность и так не предполагала своего отождествления с мыслью, но должна была ухватить суть взрывного возникновения самой жизни из мельчайших компонентов. И все же некая не рассеиваемая мыслью тьма нависает над возможностью жизни. Она окаймляет различие между органическим и неорганическим. Эту тьму можно сравнить с неразличимостью материи и того специфического материала, который составляет саму жизнь.

Эволюция представляет собой не только растяжение/расширение нашего мышления, абсорбирующего и как бы устраняющего компоненты и мощь слизневой жизни, но также и осознание того, что мысль всего лишь один исход, одна страта самой природы, а не неизбежный конец движения природы по направлению к жизни. Привносится ли жизнь издалека, в виде межгалактической споры, или приводят ли ее неповторимые конфигурации в обособленных мирах всегда к похожим результатам, это не объясняет обратного влияния пространства и других форм существования (органических и неорганических) на то, как мы мыслим жизнь и как мыслящая жизнь возникает или не возникает из лужиц с бурлящей жижей.

Кишащее биологическое, даже если оно и начинается с единства, стремится вовне, разделяясь на все более хаотичные и расходящиеся формы, создавая ползучую бездну биологии, где разум всего лишь одно из свойств посреди когтистого и клыкастого бестиария природы.

Заключение

Метафизика слизи?

Срок человеческой жизни — точка; естество — текуче, ощущения — темны, соединение целого тела — тленно; душа — юла, судьба — непостижима, слава — непредсказуема...

Марк Аврелий. Размышления[191]

А: Великого плана нет.

В: Если бы великий план существовал, то факт (а это факт), что мы неспособны постичь его ни естественными, ни сверхъестественными средствами, был бы кошмарным непотребством.

С: Само понятие великого плана — кошмарное непотребство.

Томас Лиготти. Моя работа еще не завершена[192]

Одним из наиболее своеобразных моментов работы Зигмунда Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия» является спекулятивное построение «пузырька». Фрейд пишет, что такой гипотетический «живой организм в его самом упрощенном виде» функционирует «как недифференцированный пузырек, содержащий некую возбудимую субстанцию». «Обращенная к внешнему миру поверхность» этого пузырька «дифференцирована в силу самого своего положения и служит органом, воспринимающим раздражение», упрощенной моделью органического опыта[193].

В спекулятивной биологии Фрейда предпринимается попытка объяснить склонность живых организмов к повторению неприятных им действий, — повторению, которое, как утверждает Фрейд, позволяет связать (принимая во внимание действие сильного раздражителя) изначальное для организма разделение на внутренние и внешние компоненты с влечением организма к неорганическому. То есть в то время как половой инстинкт подталкивает организм к жизни, к ее продолжению посредством воспроизводства, он все равно бессилен против более могущественного влечения к смерти, против того факта, что смерть является конечной целью всего живого[194].

Фрейдовская «частица живой субстанции», осаждаемая со всех сторон «сильнейшей энергией внешнего мира», по своей природе не отличается от людей[195]. Отличительной чертой человеческих существ является рефлексивность мышления, будь оно интенциональным или неинтенциональным. Но в конечном итоге мышление не спасает человечество от мрачного конца всех форм живого, от опустошения и размягчения жизни временем, несмотря на то, что мы можем пытаться противостоять этому во вневременности бессознательного, во снах, фантазиях и так далее[196].

Принимая допущение, что фантазмический бастион бессознательного противостоит разрушительному действию биологического времени, Фрейд замечает: «...остается признать, что организм лишь хочет умереть по-своему»[197]. Влечение к смерти, к (не)органическим скоплениям материи, из которых мы вышли, работает против пустоты и духовной косметики смысла и цели. Фрейд пишет: «Наверное, многим из нас трудно будет отказаться от веры в то, что в самом человеке живет стремление к совершенствованию, которое привело его на современную высоту духовных достижений и этической сублимации и от которого можно ждать, что оно обеспечит его развитие до сверхчеловека»[198].

Сам Фрейд с легкостью отказывается от такой веры. Как пишет Рэй Брассье: «Смерть, понятая как принцип разжатия, управляющий сжатиями[199] органической жизни, — это не прошлое или будущее состояние, к которому стремится жизнь, но изначальная бесцельность, которой подчиняется всякая целенаправленность, органическая или психологическая»[200]. Поэтому первоначальный момент создания жизни можно рассматривать как индифферентность энтропии и дифференциацию негэнтропии, связанные вместе все еще не открытым нами образом[201]. Согласно Брассье, именно наше стремление к раскрытию этого влечет нашу мысль и действие. Иными словами, мы, люди, будучи живыми организмами, так же подчинены общему принципу (дез)организации всего живого, существуя между двумя противоборствующими силами (сжатия/разжатия) в точке их мнимого равнодействия, и помимо воли вынуждены реализовывать этот принцип во всех проявлениях нашей активности. Проблема здесь в том, чтобы распознать патологию человеческого организма, не низводя его до вместилища ДНК[202] и не трансцендируя человеческое внешним образом в попытках защитить его от физических и химических процессов бесплодным поэтическим жестом.

С учетом вписывания, согласно Брассье, влечения к смерти в космологический порядок, встает следующий немаловажный вопрос: нуждается ли наше понятие жизни в субстантивном определении больше, чем в чисто эпистемологическом? На протяжении всей книги мы отрицали классический взгляд, согласно которому витализм связывался с субстанцией жизни. Но если мы посмотрим на проблему несколько шире, то выяснится, что многие подходы к живому, например, у феноменолога Мишеля Анри, с его категорией аффективной жизни[203], да и более привычные формулировки жизни или способа существования живого, вообще обходят стороной вопрос о ее субстанции. Из-за возможных нежелательных последствий обсуждения жизни самой по