Пессимизм, как философская доктрина - С. Каменский Страница 2

Но доказана ли она? И, прежде всего, может ли быть даже речь о предпочтении, с эвдемонологической1 точки зрения, несуществования мира его существованию, когда всякая тварь радуется жизни, всякое живое существо выражает joie de vivre, и людское сознание громко говорит о превосходстве жизни над смертью, выражая степень этого превосходства словами Ахилла: „лучше быть батраком беднейшего поселянина, чем царствовать над всею толпою теней“. Судить о качестве своих ощущений, о их приятности или неприятности, и затем о своем счастии или несчастий каждый может только сам за себя, и человечество, очевидно, должно считаться счастливым, если сознание всех людей ставит жизнь выше смерти... Как ни веским кажется такое возражение, оно только дает пессимистам повод развить наилучше обработанную и наиболее остроумную часть их учения.

Нас эксплуатируют, — говорят пессимисты, — нас обманывают и надувают! Человек не только не маленький божок, величаво обособленный, самостоятельный и цельный, — он просто игрушка в руках бесчеловечной, слепой, эгоистичной силы. Существует в мире какой-то великий обманщик, который пользуется нами для своих целей, а в то же время, посредством целой системы иллюзий, затемняет для нас свое плутовство. Мы нужны этому обманщику для его целей, и вот он вызывает нас к жизни, заставляет жить, дает необходимые для жизни силы и наполняет ее иллюзиями, благодаря которым мы любим жизнь и не можем от нее оторваться. Если бы мы заметили плутовство, жертвою которого являемся, то, конечно, отказались бы жить; но у нас не хватает ума разобраться в опутывающей нас системе обманов. Исполняя только предначертания высшей воли, мы, тем не менее, постоянно воображаем, что живем для себя, и не можем отделаться от этой иллюзии. Каждый шаг наш, каждый поступок обставлен соответствующею плутнею и, когда мы должны что нибудь сделать, нам кажется, что мы этого хотим. На пути нашем всюду расставлены приманки, на которые мы и набрасываемся слепо и неудержимо; заметив затем свою ошибку, мы, тем не менее, по ограниченности своего ума, готовы тотчас же повторять ее снова и снова, и таким образом проводим всю жизнь в погоне за красивыми приманками. Всякое желание наше имеет в основе своей иллюзию, но лукавый обманщик расположил вещи в мире так, что сущность каждого желания замечается нами только после его удовлетворения; зато нет того желаемого предмета, пустоту которого мы не поняли бы после обладания им, и правилу этому не было еще исключения с самого сотворения мира. Таким образом, призрачность расставленных нам приманок должна бы давно уже стать очевидною, но их так иного, являются они всегда в такой разнообразной, заманчивой форме, что мы продолжаем набрасываться на них каждый раз с новою жадностью, воображая найти в них удовлетворение и счастие. Этими приманками являются: то богатство, то любовь, то слава, то наконец возвышенная мечта добродетели, заставляющая нас жертвовать стоящей вне нас, чуждой цели своими интересами, повидимому, самыми близкими и дорогими2. Тысячи раз чувствуем мы разочарование и усталость даже отвращение к жизни, но все же это не спасает нас от погони за химерами и преследования призрачных, чуждых нам целей, так как собственная „наша“, близкая и интересная нам цель в сущности только одна и есть, — скорейшее прекращение жизни и возвращение к Нирване, а это невозможно иначе, как после сознания, что жизнь по существу своему есть преследование чужих целей, наложенная на человека барщина и сама по себе — „чужой“, коварный и роковой дар.

В чью же это пользу, однако, отбываем мы барщину? Кто или что такое этот лукавый обманщик, плут, который, втирая нам очки, заставляет служить своим целям? Как его имя, какое он носит название?

Пессимисты называют распоряжающуюся нами силу то Природою, то Волею, то Бессознательным, то Абсолютным, то das All-Eins. Названия эти, как читатель видит, действительно говорят уже кое-что о характере пессимизма. Но, во избежание недоразумений, мы выберем один из этих терминов — „Воля“, и рассмотрим, какой смысл вкладывается в него пессимистами. Заметим, прежде всего, что здесь речь идет не о той воле, о свободе или несвободе которой так часто велись и ведутся прения. Нет, шопенгауэровская Воля — какая-то особенная, мировая воля, своего рода эманация великого космического целого и в то же время родительница его, единая в себе и со „всем“, внедряющаяся en passant в индивидуальностях, но не умирающая с ними и независимая от них. Воля эта — антитеза покоя, небытия, Нирваны; она — неспокойна, голодна, жадна к жизни. Мировая Воля — это „желание быть“; выражаясь вульгарно, это какой-то зуд к жизни: своим „желанием быть“ Воля так и зудит во всем. Но затем мировая Воля слепа, неразумна, бессознательна и, кроме зуда к жизни, ничего за душою не имеет. Только этим глупым, неразумным зудом к жизни она создаёт миры и, что всего обиднее, только им и водит нас за нос. Проникая в космические атомы, этот зуд побудил их обнаружить взаимное притяжение (прямо пропорциональное массам и обратно пропорциональное квадратам расстояний), соединяться в туманные массы и громадные мировые тела, разрываться, образовывать планеты и на этих планетах, согреваемых лучами солнца, слагаться в органические соединения. Далее на почве, подготовленной мировою Волею, и опять единственно в силу ее „желания быть“, появляются на земле и организмы, обладающие индивидуальностью. Но индивидуальность их чисто призрачная, и они остаются связанными никогда не разрывающейся пуповиною с мировою Волею, от которой получили начало и импульс к жизни. Каждый атом их существа проникнут Волею, и волевыми стремлениями этих атомов определяется форма организмов, отправления их органов и функции всего целого. Таким образом, органические существа, подобно человеку обладающие, повидимому, вполне абсолютною индивидуальностью, в действительности только пляшут на ниточке, подергиваемой мировою Волею, и последняя имеет полную возможность руководить каждым поступком их. Так и грандиозный ход исторического развития человеческих обществ определяется единственно мировою Волею в ее стихийном и бессознательном стремлении проявиться в возможно пышном, качественном и количественном, расцвете жизни. Проявлением этого стремления явился переход от охотничьего быта к пастушескому и земледельческому, от жизни в беспорядочных группах, в организованных ордах, — к жизни государственной, а также и