Постмодерн. Игры разума - Жан-Франсуа Лиотар Страница 28

«Кажется, что машина уже заключает в себе свой образ действия». Эта фраза означает: мы склонны сравнивать будущие движения машины по их определенности с предметами, которые уже лежат в ящике, и теперь мы извлекаем их оттуда. Но мы не говорим так, когда речь идет о предсказании действительного поведения машины. Здесь, как правило, мы не забываем о возможности деформации деталей и т. п. Говорим же мы в таком роде, когда поражаемся тому, что машину можно использовать в качестве символа определенного типа движения, хотя она может двигаться совершенно по-другому.

Можно сказать, что машина или ее картина дают начало целой серии картин, которые мы научились выводить из данной картины.

Но когда мы размышляем о том, что машина могла бы двигаться и иначе, то может показаться, что в машине как символе виды ее движений должны быть заложены с гораздо большей определенностью, чем в действительных машинах. Как будто для движений, о которых идет речь, недостаточно, чтобы их последовательность определялась, предсказывалась эмпирически. В некоем таинственном смысле эти движения действительно должны уже присутствовать. И конечно же, верно: движение машины» символа предопределено иначе, чем движение любой реально существующей машины.

194. Когда же возникает мысль: возможные движения машины неким таинственным образом уже заключены в ней? Ну, когда человек философствует. Что же побуждает нас так думать? Тот способ, каким мы говорим о машинах. Мы говорим, например, что машина имеет (обладает) такие-то возможности движения; мы говорим об идеально стабильной машине, которая может двигаться только так. Что же это такое возможность движения? Это не движение. Но она не представляется нам и чисто физическим условием движения скажем, наличием некоторого зазора между шипом и гнездом, чтобы шип не слишком плотно входил в гнездо. Да, это эмпирическое условие движения, однако предметы можно представить себе и иначе. Возможность движения, скорее уж, должна быть как бы тенью самого движения. А известна ли тебе какая-нибудь тень подобного рода? Но, говоря о тени, я не имею в виду какую-то картину движения ведь такая картина вовсе не обязана была бы быть картиной именно данного движения. Возможность же этого движения должна быть возможностью именно этого движения. (Посмотри» ка, как бушует здесь море нашего языка!)

Волны утихают, стоит нам только спросить себя: как мы пользуемся словами «возможность движения», говоря о какой-то машине? Но откуда приходят тогда эти странные представления? Так ведь я же показываю тебе возможность движения, например, с помощью какой-нибудь картины движения: «Значит, возможность есть нечто, подобное действительности». Мы говорим: «Это еще не движется, но уже имеет возможность двигаться», «следовательно, возможность есть нечто такое, что очень близко действительности». Хотя можно сомневаться в том, делают ли такие-то физические условия возможным это движение, но мы никогда не дискутируем о том, является ли это возможностью этого или того движения: «таким образом, возможность движения находится в совершенно особом отношении к самому движению более тесном, чем отношение картины к изображаемому, ибо в случае с картиной можно сомневаться, является ли она изображением этого или того». Мы говорим: «Опыт покажет, дает ли это шипу возможность движения». Но не говорим: «Опыт покажет, является ли это возможностью этого движения». «Значит, то, что эта возможность именно этого движения, не является фактом опыта».

В 1911 году Витгенштейн отправился в Кембридж, где стал учеником Бертрана Рассела, который писал о нём:

«Его интерес к философии более страстный, чем у меня; по сравнению с лавиной его мыслей мои – какие-то жалкие снежки».

Во время Первой мировой войны Витгенштейн воевал в составе австрийской армии на русском фронте. После войны он отказался от своей доли наследства в пользу братьев и сестер, так как счел деньги помехой для философской деятельности. Работал учителем в сельской школе, после – садовником при монастыре.

В конце 1920-х годов Витгенштейн окончательно переехал в Кембридж, где занялся преподавательской деятельностью.

Во время Второй мировой войны прервал ее, чтобы работать санитаром в лондонской больнице.

Умер в Кембридже в 1951 года от рака простаты.

Похоронен на местном кладбище у часовни Святого Эгидия.

В связи с этим сюжетом мы вдумываемся в наш собственный способ выражения, но не понимаем, неверно истолковываем его. Философствуя, мы уподобляемся дикарям, примитивным людям, которые слышат выражения цивилизованных людей, дают им неверное толкование и затем извлекают из своего толкования пространные выводы из своих толкований.

195. «Но я имею в виду не то, что происходящее со мною сейчас (в момент уяснения смысла) каузально и эмпирически определяет будущее употребление, а что некоторым странным образом само это употребление в каком-то смысле уже присутствует». Но ведь «в каком-то смысле» это так! По сути дела, в том, что ты говоришь, неверно лишь выражение «странным образом». Все остальное верно; странным же предложение кажется лишь тогда, когда его представляют себе в другой языковой игре, не в той, где оно фактически употребляется. (Кто-то рассказывал мне, что ребенком он ломал голову над тем, как это портной может сшить платье. Он думал, что это подразумевает, будто платье создается только шитьем, нитка пришивается к нитке.)

196. Непонятное употребление слова превратно истолковывается как выражение странного процесса. (Так, мы думаем о времени как о странной среде, а о душе как о странной сущности.)

197. «Представляется, будто мы можем разом схватить всё употребление слова». Да мы и говорим, что делаем это. То есть иногда описываем то, что делаем, именно этими словами. Однако в том, что происходит, нет ничего поразительного, ничего странного. Странным это становится в том случае, когда склоняет нас к мысли, что будущее развертывание уже каким-то образом должно присутствовать, а между тем не присутствует в акте понимания. Говорим же мы, нисколько не сомневаясь, что понимаем это слово, а между тем его значение заключено в его употреблении. Несомненно, что я сейчас хочу играть в шахматы; но игра становится именно шахматной игрой благодаря всем ее правилам (и т. д.). Так что же, выходит, я не знаю, во что собираюсь играть, до тех пор пока не сыграю? Или же: неужели в моем акте намерения содержались все правила игры? Разве о том, что за этим интенциональным актом обычно следует такого рода игра, я узнаю лишь из опыта? Что