Постмодерн. Игры разума - Жан-Франсуа Лиотар Страница 31

223. У нас нет такого чувства, что мы вынуждены постоянно ожидать кивка (шепота) правила. Наоборот, мы не ждем с напряжением, что же оно нам сейчас скажет. Оно всегда говорит нам одно и то же, и мы выполняем то, что оно диктует нам.

Человек, обучающий кого-то, мог бы сказать ему: «Смотри, я делаю всегда одно и то же: я…».

224. Слово «согласие» и слово «правило» родственны друг другу, они двоюродные братья. Обучая кого-нибудь употреблять одно из этих слов, я тем самым учу его и употреблению другого.

225. Употребление слова «правило» переплетено с употреблением слов «то же самое». (Как употребление слова «предложение» с употреблением слова «истинный»).

226. Предположим, кто-то записывает ряд 1, 3, 5, 7… по формуле 2x. И он задает себе вопрос: «А делаю ли я всякий раз одно и то же или каждый раз нечто иное?»

Если кто-то со дня на день обещает другому: «Завтра я навещу тебя», говорит ли он каждый день одно и то же или же каждый день что-то другое?

227. Разве имеет смысл заявлять: «Если бы он всякий раз делал что-то другое, мы бы не говорили: он следует какому-то правилу»? Это не имеет смысла.

228. «Ряд имеет для нас один облик». Да, но какой? Ведь он представим алгебраически и как фрагмент возможного развертывания. Или же в нем есть еще что-то? «Да в нем уже заложено все!» Но это не констатация зримо воспринимаемого фрагмента ряда или чего-нибудь в этом роде. Это выражение того, что мы действуем лишь на основе правила, не прибегая ни к какому другому руководству.

229. Мне представляется, будто во фрагменте ряда я воспринимаю какой-то очень тонкий рисунок, некое характерное движение, к которому для достижения бесконечности нужно добавить лишь «и т. д.».

230. «Линия подсказывает мне, каким путем я должен идти». Это всего лишь парафраз того, что она моя последняя инстанция, определяющая путь, каким я должен идти.

231. «Но ты же видишь!..» Вот это и есть характерное выражение человека, находящегося во власти правила.

232. Представим себе, что правило подсказывает мне, как я должен ему следовать; например, когда мой глаз прослеживает линию, внутренний голос во мне говорит: «Проводи ее так!» В чем различие между этим процессом следования некоторого рода внушению и процессом следования правилу? Ведь они же не тождественны. В случае внушения я ожидаю наставления. Я не смогу учить кого-то другого моей «технике» прослеживания линии. Разве что я учил бы умению прислушиваться к своему внутреннему голосу, некоторого рода восприимчивости. Но в этом случае я, понятно, не мог бы от него требовать, чтобы он следовал линии так же, как я.

Это не мои опыты действия по вдохновению и по правилу, а грамматические заметки.

233. В таком духе можно вообразить себе и обучение некоей арифметике. Дети в таком случае умели бы вычислять каждый по-своему, прислушиваясь лишь к своему внутреннему голосу и следуя только ему. Эти вычисления напоминали бы некое сочинение.

234. А разве невозможно было бы вычислять, как обычно (когда все приходят к одинаковым результатам и т. д.), и все же то и дело испытывать чувство, что правила действуют на нас как бы магически, может быть удивляясь при этом тому, что получаемые результаты совпадают? (За такое согласие можно было бы, скажем, возносить благодарность божеству.)

235. Все это просто-напросто показывает тебе характерные черты того, что называют «следованием правилу» в повседневной жизни.

236. Виртуозы вычислений приходят к правильному результату, но не могут сказать, каким образом. Надо ли говорить, что они не вычисляют? (Семейство случаев.)

237. Представь себе, что кто-то так использует линию в качестве правила: он держит циркуль, одну ножку которого ведет вдоль линии правила. Второй ножкой он проводит другую линию, соответствующую правилу. И, двигая ножку циркуля по линии» правилу, он, выказывая необычайную добросовестность, меняет величину раствора циркуля, всегда глядя при этом на линию, служащую правилом, как бы определяющим его действия. Мы же, глядя на него, не видим в этих увеличениях и уменьшениях раствора циркуля никакой закономерности. Мы не можем из этого усвоить его способ следовать за линией. В таком случае мы, пожалуй, сказали бы: «Кажется, что образец подсказывает ему, как нужно действовать. Но он не является правилом!»

238. Чтобы правило могло представляться мне чем-то, заведомо выявляющим все свои следствия, оно должно быть для меня само собой разумеющимся. Так же как само собой разумеется для меня называть этот цвет «синим». (Критерий того, что это для меня «само собой разумеется».)

239. Откуда человеку знать, какой выбрать цвет, когда он слышит слово «красный»? Очень просто: он должен взять тот цвет, образ которого всплывает в его сознании при звуках услышанного слова. А как ему узнать, каков тот цвет, «образ которого оживает в его сознании»? Нужен ли ему для этого еще какой-то критерий? (Разумеется, существует некая процедура: выбор цвета, возникающего у кого-то в сознании, когда он слышит слово…)

Фраза: «Слово «красный» обозначает цвет, возникающий в моем сознании, когда я слышу слово «красный»» была бы дефиницией, а не объяснением сути обозначения чего-нибудь словом.

240. Не прекращаются споры (скажем, среди математиков) о том, соблюдено правило или же нет. При этом, положим, до драки дело не доходит. Это присуще тому каркасу, на котором базируется работа языка (например, при описании).

241. «Итак, ты говоришь, что согласием людей решается, что верно, а что неверно?» Правильным или неправильным является то, что люди говорят; и согласие людей относится к языку. Это согласие не мнений, а формы жизни.

242. Языковое взаимопонимание достигается не только согласованностью определений, но (как ни странно это звучит) и согласованностью суждений. Это, казалось бы, устраняет логику; но ничего подобного не происходит. Одно дело, описывать методы измерения, другое добывать и формулировать результаты измерений. А то, что мы называем «измерением», определяется и известным постоянством результатов измерения.

243. Человек может сам себя одобрять, давать себе задания, слушаться, осуждать, наказывать самого себя, задавать себе вопросы и отвечать на них. Значит, можно также представить себе людей лишь с монологической речью. Они сопровождали бы свои действия разговорами с самими собой. Исследователю, наблюдавшему их и слушавшему их речи, может быть, удалось бы перевести их язык на наш. (Это позволило бы ему правильно предсказывать их поступки, ибо он слышал бы и фразы об их намерениях и решениях.)

Но мыслим ли такой язык, на котором человек мог бы для собственного употребления записывать или высказывать свои внутренние переживания