Постмодерн. Игры разума - Жан-Франсуа Лиотар Страница 40

Не является объяснением и фраза: предположение, что он испытывает боль, просто допущение, что он чувствует то же, что и я. Просто я вполне владею этим элементом «грамматики», то есть мне понятно: если бы говорили: печке больно и мне больно, тем самым утверждалось бы, что печь испытывает то же, что и я.

351. И все же мы по-прежнему склонны заявлять: «Чувство боли есть чувство боли испытывает ли его он или я, и я так или иначе узнаю, больно ему или нет». С этим я вполне мог бы согласиться. А спроси ты меня: «В таком случае неужели ты не знаешь, что я имею в виду, говоря, что печке больно?» я мог бы на это ответить: «Эти слова способны вызвать у меня самые разнообразные представления, но от этого мало толку». Я в состоянии что-то представить себе и в связи со словами: «На Солнце было как раз 5 часов пополудни», например, настенные часы, показывающие 5. Но еще более удачным примером было бы применение слов «сверху», «снизу» к земному шару. В этом случае мы имеет совершенно отчетливое представление о том, что означает «сверху» и что «снизу». Ведь я вижу, что я сверху, а земля подо мной! (И не смейся над этим примером! Да, еще в начальной школе нам втолковывали, что глупо так говорить. Но куда легче похоронить проблему, чем решить ее.) И только размышление показывает нам, что в этом случае слова «сверху» и «снизу» используются необычным образом. (Так мы можем говорить об антиподах как о людях, живущих «в низу» нашего земного шара. Но и за ними нужно признать право употреблять то же самое выражение по отношению к нам.)

352. При этом случается, что мышление разыгрывает с нами удивительные трюки. Например, ссылаясь на закон исключенного третьего, мы готовы заявить: «Одно из двух: подобная картина либо представляется, либо же нет; третьего не дано!» Этот странный аргумент встречается и в других областях философии. «При бесконечном десятичном развертывании числа p либо встречается группа «7777», либо же нет третьего не дано». То есть: богу это известно, мы же этого не знаем. Но что сие значит? Мы используем картину, картину видимого ряда, обозримого для одного, а для другого нет. Тут закон исключенного третьего гласит: это должно выглядеть либо так, либо этак. Таким образом, по сути, он вовсе ничего не говорит и это самоочевидно, но предлагает нам некую картину. И проблема теперь должна заключаться в том, соответствует ли действительность этой картине или нет. Причем кажется, будто эта картина определяет, что и как мы должны делать и к чему стремиться, но этого не происходит, и как раз потому, что мы не знаем, как ее нужно применять. В словах «Третьего не дано» или «Ведь третьего же не дано!» выражается лишь то, что мы не в состоянии отвратить взор от этой картины, картины, которая выглядит так, словно в ней уже должны содержаться и проблема и ее решение, в то время как мы чувствуем, что это не так.

Подобно этому фраза «Он либо испытывает данное ощущение, либо же нет» прежде всего вызывает в нашем сознании некую картину, которая, казалось бы, уже безошибочно определяет смысл этих высказываний. Как бы хочется сказать: «Теперь ты знаешь, о чем идет речь». Но как раз этого из данной фразы он еще не узнает.

353. Вопрос о том, возможно ли, и если да, то как верифицировать предложение, это просто особая форма вопроса: «Что под этим подразумевается?» Ответ вклад в грамматику предложения.

354. Грамматические колебания между критериями и симптомами создают впечатление, будто вообще существуют только симптомы. Мы говорим, например: «Опыт учит, что когда барометр падает, идет дождь; но он учит и тому, что в случае дождя мы испытываем определенные ощущения сырости и холода или же такие-то зрительные впечатления». Приводится и тот довод, что чувственные впечатления могут нас обманывать. Но при этом упускается из виду, что этот факт, что ощущения вводят нас в заблуждение относительно дождя, находит свое основание в дефиниции.

355. Дело не в том, что наши чувственные впечатления могут нас обмануть, а в том, чтобы мы понимали их язык. (Язык же этот, как и любой другой, основывается на соглашении.)

356. Человек склонен говорить: «Дождь либо идет, либо не идет иное дело, как я это узнаю, как до меня доходит весть об этом». Ну, а поставим такой вопрос: что я называю «известием о том, что идет дождь»? (Или же и об этом сообщении я располагаю только сообщением?) Что же тогда придает этому «сообщению» характер сообщения о чем-то? Не дезориентирует ли нас здесь форма выражения? Не внушаются ли нам ошибочные представления такой метафорой: «Мои глаза извещают меня о том, что там стоит стул»?

357. Мы не говорим: собака, возможно, разговаривает сама с собой. Потому ли, что мы так основательно знаем ее психику? Что ж, можно было бы сказать: наблюдая поведение живого существа, наблюдают и его психику. Но разве скажешь о себе: я разговариваю сам с собой, потому что веду себя таким-то образом? На основе наблюдений за своим поведением я этого не говорю. Но это утверждение имеет смысл только потому, что я веду себя таким образом. Так не потому ли оно имеет смысл, что я подразумеваю это?

358. Так не наше ли подразумевание придает смысл предложению? (С этим, конечно, связано и то, что, имея бессмысленный ряд слов, невозможно что-то подразумевать.) Осмысливание осуществляется в сфере душевного, и оно также является чем-то сугубо личным! Это неуловимое нечто, сопоставимое только с самим сознанием.

Как можно находить это смешным! Это как бы сон нашего языка.

359. Может ли машина думать? Может ли она испытывать боль? Что же, разве мы должны называть человеческое тело такой машиной? А ведь оно, насколько возможно, приближается к тому, чтобы быть такой машиной.

360. Но машина же не способна думать! Разве это эмпирическое утверждение? Нет. Только о человеке и ему подобных мы говорим, что они думают. Мы говорим это и о куклах и еще, пожалуй, о привидениях. Рассматривай слово «думать» как инструмент!

361. Стул думает про себя:…

ГДЕ?