Об экономике как чёрной магии - Мария Лепилова Страница 7

примечание: Иначе говоря, товар – это активное опосредование бытия-для-себя-как-для-другого (учитывая, что «Другим» в Спектакле всегда становятся ЛЮДИ), то есть дурной субстанциональности. Однако дурная субстанциональность также всегда переходит внутрь в виде бытия-для-себя-подобно-другому или, можно сказать, она являет собой опосредование конкретизации.

38. Спектакль – это товар, который наконец-то обнаруживает в себе фигуру Публичности.

39. Инверсия родовых связей для человека – то же, что и распространение родовых связей товара.

40. Такие родовые связи – это основное свойство товара как феномена в чистом виде. Действительно, 1) в них отражён процесс его возникновения; 2) поскольку речь идёт именно об инверсии родовых связей, то они подразумевают – в силу заведомой, абсолютной равнозначности – совершенную заурядность товаров, схематичность, откровенное отсутствие внутреннего содержания. Таким образом, заложенная в товарах чистая феноменальность – поскольку сама она также представляет собой феномен – тотчас же снимается. В итоге эта чистая феноменальность проявляется ещё и как вид раскрытия потаённого[12].

примечание и Слово «снимается» мы употребляем здесь как традиционный вариант перевода гегелевского aufheben (которое соединяет в себе отрицание, сохранение и преодоление).

примечание 2: Товар предстаёт как откровенная заурядность, и принять эту заурядность значит признать, что загадки не существует. Однако само его появление уже загадочно. Что и объяснялось в пункте 33.

42. И сами по себе, и как форма чистой рыночной феноменальности, инверсированные родовые связи выражают метафизические свойства товара: сверхчувственное и есть феномен как феномен.

примечание 1: Действительно, как правило, сверхчувственное позиционируется прежде всего как нечто, выходящее за пределы чувственного, как непостижимое Внутреннее. В таком безнадёжном положении, когда Внутри пустота (ведь эффект всё равно будет совершенно одинаковым, если открыть перед слепцом сокровищницу сверхчувственного мира – при условии, что в таком мире вообще есть сокровища, и неважно, правда ли они существуют, или их образ формируется в сознании, – и если привести зрячего в кромешную темноту или, положим, вывести его на слепящий свет, в зависимости от того, как выглядит сверхчувственный мир; в любом случае имеющий глаза ничего не увидит ни при слепящем свете, ни в кромешной темноте, а слепой не заметит разложенных перед ним сокровищ), сознанию только и остаётся, что цепляться за феномен – то есть принимать как истину нечто заведомо ложное – или заполнять пустоту химерами: уж лучше химеры, чем вообще ничего…

Но так или иначе, Внутреннее или то, что находится за пределами сверхчувственного, уже возникло, его породил феномен и феномен же становится его опосредованием и даже его сутью, его наполнением. Сверхчувственное – это чувственное и воспринимаемое, которые оцениваются как истинные, однако истинность чувственного и воспринимаемого заключается в том, что они и есть феномены. Именно поэтому сверхчувственное – это феномен как феномен. Если бы здесь имелось в виду, что сверхчувственное – это, соответственно, чувственный мир или мир, каким он выступает перед непосредственной чувственной достоверностью[13]или восприятием, то вывод был бы противоположным; ведь феномен – вовсе не мир чувственного знания и восприятия как таковых, а чувственное знание и восприятие, которые представлены как нечто преодолённое и выведены в своей истинности как нечто внутреннее. Можно было допустить, что сверхчувственное – это не феномен, однако под словом «феномен» понимался на самом деле не феномен, а сам чувственный мир, являющий собой действительную реальность (которая, к слову, не существует в-и-для-себя или в абсолютном смысле, а значит, ине может быть истинной сущностью).

В отличие от более давних вариантов метафизики, товар позитивным образом утверждает пустоту Внутреннего и даже его небытие. Он возвещает о том, что всё заканчивается на феномене, однако такой абсолютизм чистого феномена отрицает феноменальность феномена. Впрочем, как только отрицание феноменальности феномена само превращается в феномен, феномен вновь принимает вид феномена, обличая ложность этого отрицания, а феноменальность – как собственно феномен – оказывается снятой в сверхчувственности, и это ложное отрицание преобразуется в метафизическое свойство товара. В итоге, поскольку товар выступает как чистый феномен, его Внутреннее, то есть его сверхчувственная реальность, становится для него чем-то внешним. И такой разрыв между сакральным и профанным (которые, правда, друг с другом смешиваются), такой раскол внутри единого Мира, предстающего как всеобщность, как Метафизика, сам по себе ещё метафизичен; более того, он и есть фигура метафизики – точно так же, как раскол Публичности – это фигура Публичности.

примечание 2: Читатели, дошедшие до этих строк, найдут здесь пояснение к третьему примечанию из пункта 11. Наука – не ровно натянутая голая, пустая нитка и даже не нить Ариадны со множеством узелков. Наука без конца петляет и перекрещивается в лабиринте фигур, в котором воплощается стихия смысла. И неизбежная пустота вновь появится перед глазами, беспричинно скоро, в некоем сейчас, заверяя, что по ту сторону нет ничего, и свидетельствуя о безмолвии24 —

Феномен как феномен и есть сверхчувственное, сам факт появления не появляется. Критическая Метафизика способна показать, что факт появления есть, и что он таит в себе загадку. Кроме того, она может объяснить, каким образом эта загадка выражается в эпоху Спектакля: а выражается она в том, что как загадка она не выражена. Однако устранить эту загадку Критическая Метафизика не может и не хочет. Пусть лучше над таким нелепым делом с сизифовой одержимостью бьётся Спектакль.

примечание 3: Следует уточнить: существование этой загадки можно вынести на публику, чего не скажешь о самой загадке – явлении общем, но, очевидно, не способном перейти в публичное пространство. Здесь принципиальна разница между Публичностью и Общим (которые Вуайе непристойно сваливает в одну кучу, на радость рекламным корпорациям вроде Publicis и Euro-RSCG). Общее – это то, что дано нам в совместное пользование, а Публичность – это осознанная практика такого совместного пользования с чёткой позицией по отношению к Общему, то есть с пониманием, что она знаменует собой неизбежное отчуждение Общего. И точно так же она осознанно разделяет радикальную невозможность совместного пользования. Общее делает возможной истолкованностъ, в которой и состоит Публичность, однако такая возможность не допускает самоистолкования. Общее простирается до самой Публичности, но раскрываясь, оно скрывает и себя, и своё раскрытие. Всё неотъемлемое, самое нам близкое оказывается и самым далёким, меньше всего зависящим от нашей воли. В этом и заключается абсолютный парадокс. Способность существовать в этом мире, говорить и умирать у нас общая, однако мы не в состоянии понять, что же такое