Владимир Корочанцев - Африка — земля парадоксов Страница 8

Шаровидные домики маса, как это ни странно, выдерживают неистовые бури и не тают под водопадами ливней. Кое-где легковерные, послушав европейцев, строили из той же глины четырехугольные жилища — и оставались без крова при первых же порывах ветра.

…В Африке, как и повсюду на Земле, большинство семейных ссор вспыхивает по пустякам. Очевидно, речь идет о той категории человеческих реакций, которую психологи называют «неадекватным способом самовыражения». Копится, копится у членов семьи избыточный заряд энергии, а как освободиться от нее, они не знают. Вот и «разряжаются» друг на друге. Именно это случилось в семье охотника Абери.

Дело было к вечеру. Деревья, казавшиеся великанами, уже заслоняли своими быстро черневшими верхушками половину побагровевшего от натуги солнечного диска. В крошечное пигмейское селение возвратились женщины, собиравшие в лесу съедобные травы и коренья. Содержимое корзин они высыпали в общую кучу рядом с костром — у пигмеев все идет в один котел.

Абери, мирно наблюдавший за этой сценой, ни с того ни с сего вдруг бросил Муроке, своей супруге:

— Смотри-ка, а Тамаза опять больше всех принесла! Никому за ней не угнаться.

Едва необдуманная фраза сорвалась с губ охотника, его жена, за спиной которой мурлыкал привязанный куском ткани младенец, сверкнула глазами, не говоря ни слова подошла к хижине и начала снимать с нее широкие, как зонтики, глянцевитые листья дерева монго-монго. Оскорбленная мужем пигмейка не скандалит, никуда не обращается за помощью — она просто разбирает дом. И это в порядке вещей, поскольку ставит жилище и считается его владелицей женщина.

«Надо же, сравнил меня с какой-то там Тамазой! Мне уже пятнадцать лет, я взрослая женщина, мать пятерых детей, и не снесу такой обиды», — наверное, думала в сердцах Муроке. Внутри у нее все клокотало, как в кратере готового вот-вот извергнуться вулкана.

Обычно в подобных случаях муж старается успокоить жену, но Абери сызмальства слыл упрямцем. Он давно раскаялся в сказанном, однако виду не подал, ограничившись громким, на всю деревню, сочувственным замечанием насчет того, что ночью, мол, Муроке озябнет. Бедной женщине ничего не оставалось, как продолжать свое дело. Очень медленно, неохотно, обливаясь слезами, она уже вытаскивала гибкие ветви, образующие полукруглый каркас хижины. Муроке горячо любила мужа — человека иногда легкомысленного, но, в сущности, доброго, и все же, если бы в оставшиеся до развязки мгновения он ничего не предпринял, пришлось бы обоим собрать скудные пожитки и вернуться к родителям.

Мы следили за развертывавшейся драмой со стороны, но обеспокоенность Абери передавалась и нам. Оба супруга понимали, что зашли слишком далеко, но, по-видимому, стыдились мириться на глазах у соседей, с любопытством ожидавших финала. И вот, когда жене оставалось вытянуть лишь несколько жердей и палок, лицо Абери внезапно прояснилось и он, не тронувшись с места, деланно спокойным голосом сказал, вроде бы давая добрый совет:

— Муроке, не трогай ветви, ведь запылились только листья!

Произнеся это, он тут же добавил:

— Ты добываешь коренья, которые никому в лесу не найти. Все мужчины нашей деревни поддерживают свою силу благодаря этим кореньям, которые не отыщет ни одна другая женщина в мире.

Жена, на лету подхватив исходную мысль, попросила мужа помочь ей отнести листья к протекавшей рядом реке. Вдвоем они дружно прополоскали «крышу» и «стены» своего дома, и Муроке, весело напевая, к полуночи восстановила хижину. Она притворилась, будто снимала листья просто потому, что они запачкались и приманивают надоедливых муравьев и пауков. Разумеется, никто ей не поверил, но в течение следующих двух дней, пока я жил в стойбище, женщины в знак солидарности с подругой брали с крыш своих шалашей по нескольку листьев и «стирали» их в реке, кляня докучливых насекомых.

Нравится мне деревенька его:Вся она тонет в зеленых садах;Домики в ней на высоких столбах.

Эти слова из некрасовского «Дедушки Мазая и зайцев» пришли мне на память, когда я заехал в деревню Ганвье, обосновавшуюся, так сказать, по колено в воде близ северо-западного берега лагуны Нокуэ, на юге Бенина. Крытые папирусом хижины крепко стоят на сваях, намертво вбитых в дно. Стены некоторых домиков расписаны красными, зелеными, белыми, желтыми квадратами.

«Если верить западноафриканским мифам, — подумал я, — мир родился от брака Земли и Воды».

По улицам сновали пироги, в центре шумел плавучий рынок, где-то неподалеку заливался школьный звонок. Жизнь текла, как в любом уважающем себя крупном африканском селении. Козы и свиньи барахтались по-собачьи около домов, куры табунились вокруг петухов, уток было великое множество.

К берегу причалила пирога. Мой спутник, историк Гальбер Амуссу, договорился с лодочником о посещении его дома, и мы поплыли на утлом суденышке. В конце лета и осенью протекающие поблизости реки Зу и Веме вздуваются, лагуна становится более пресной. В сухой же сезон сюда проникает соленая вода из Гвинейского залива. Поэтому ихтиофауна здесь периодически меняется. При понижении уровня воды сваи торчат над нею на 1,5–2 метра, и дети бродят по пояс в теплой воде. Обычно они коротают время либо на широких платформах хижин, либо в пирогах. В паводок лодки подплывают прямо к дверям жилищ.

Переступив порог хижины, я задрожал как осиновый лист и стал было двигаться на цыпочках: сквозь просветы в полу было видно, как внизу поблескивает-поплескивает вода.

— Не робейте, не провалитесь! — успокоил меня хозяин.

Пол свайных строений был выстлан не досками, а бамбуковыми жердями и пальмовыми листьями, так что стол на нем не установишь. Зато было очень чисто: любой сор сам собою проскакивает вниз. Стены были сделаны из щелястых щитов, но и при такой вентиляции все в помещении было тронуто плесенью, запах царил тяжелый. Ходить по комнате надо было согнувшись в три погибели: ветер с океана сдул бы слишком высокое строение. Не случайно «любимая болезнь» ганвийцев — ревматизм.

Когда-то маленький народ айзо предпочел жить в окружении воды, но не подвергаться нападениям соседей-врагов, среди которых выделялись амазонки-воительницы из королевства Данхоме. Теперь примерно в тысяче свайных домиков Ганвье обитают десять тысяч человек. Они ловят рыбу, крабов, креветок, на берегу выращивают маниоку, яме, бананы, овощи. Быт их полон сложностей — даже чистую пресную воду надо привозить. Домики подгнивают, и каждые восемь-десять лет их хозяева вынуждены справлять новоселье. Но привычка, выработанная веками, заставляет людей, приспособившихся к здешним условиям, поступать вопреки современным понятиям об удобствах. Быть может, в чем-то они правы. Их «комфорт» — благоприобретенное с детства спокойствие, а на берегу им грозит ломка всего жизненного уклада, на что нелегко решиться. Да и обещает ли новый берег покой и счастье?

ЗАКОН ПЛЕМЕНИ

«У каждой ноги свой след, у каждого рода-племени свое лицо», — из поколения в поколение повторяют зулусы. Однако время порою обезличивает, стирает колоритные, кажущиеся экзотическими различия этнического толка в образе мыслей, поведении, облике людей, словно бы загоняет куда-то вглубь свойства национального характера, психологии, мешая разглядеть в человеке присущие его народу особенности во взглядах на жизнь, миропорядок.

В горожанине-африканце своеобычие его народа не столь приметно, как в сельском жителе. Но, пристально наблюдая за ним, убеждаешься, что, затянутый в водоворот бурных современных будней, он все же чтит обычаи, традиции.

С профессором Университета Висты в Соуэто Мпиякхе Кумало, известным трудами в области психологии, литературоведения и африканских языков, общий язык мы нашли легко.

— Городская среда, конечно, перемалывает, обесцвечивает культурные традиции, — вздохнул этот сын народа зулу. — Ничего дурного не вижу в духовном обогащении людей за счет «взноса» других цивилизаций. В деревне же люди привыкли жить размеренно, как жили предки, повинуясь извечному циклу природы; именно там родятся настоящие зулусы или коса. Старайтесь понять, почему люди ведут себя так, а не иначе. При контакте с иной цивилизацией культура всегда выигрывает от взаимного обогащения.

Южную Африку — отвлечемся от белых граждан, которые, как и метисы, тоже являются ее коренными жителями, — населяют народы банту и койсанской языковой группы — старожилы этих мест (бушмены, готтентоты). Банту делятся на большие этнические группы: нгуни, суто (сото), шангаан-тсонга и венда. Нгуни, о жизни которых в основном пойдет здесь речь, включают три подгруппы: северные (зулу и свази), южные (народы, говорящие на языке коса) и трансваальские ндебеле. Около семи миллионов южных нгуни, проживающих в Транскее, Сискее, на востоке Капской провинции и юге Наталя, включают коса, тембу, пондо, бхака и нджкика. Очень часто всех их для простоты именуют коса. Зулусы, насчитывающие семь миллионов человек, живут в бантустане Квазулу, Натале и на юге Трансвааля.