Игорь Беленький - Мэрилин Монро Страница 11

«В некоторых приемных семьях, — вспоминала еще Мэрилин, — дабы избавиться от моего присутствия в доме, меня обычно отсылали в кино, и я днями просиживала в кинотеатре, иногда до ночи, перед самым экраном… Мне нравилось все, что на нем показывали…» Еще бы! Вполне могу ее понять. Сложнее сделать это по отношению к людям, взявшим на себя (пусть и за 20 долларов) родительский труд. Естественно, что, как и все дети, Норма Джин училась и в школе (посещать школу она начала еще в Хоторне, живя у Болендеров), но не думаю, чтобы кто-нибудь из ее приемных родителей проверял, как она сделала уроки (по крайней мере, ни она сама, ни ее биографы ни о чем подобном не упоминают). Да и как может быть иначе, если при каждом удобном случае отправлять ребенка в кино?

В этом смысле наиболее эффективными оказались те два года, что Норма Джин провела в Лос-Анджелесском доме сирот (аналогичном нашим детским домам) — по крайней мере там контролировался учебный процесс. Все без исключения биографы Мэрилин пишут о том, насколько угнетающим оказалось воздействие на нее этого сиротского дома — воздействие, от которого она, как утверждают, не оправилась до конца дней. Ничего удивительного. Помещение ребенка в детский дом, какими бы причинами это ни вызывалось, — всегда драма. Норме Джин, которая только-только начала привыкать к жизни с матерью в «своем» доме, это показалось катастрофой. Нетрудно представить себе состояние девятилетней Нормы Джин, которую ее опекунша Грэйс Мак-Ки в один несчастный день, 13 сентября 1935 года, взяла за руку и отвела (точнее, отвезла) на Эль Сентро-авеню, в дом номер 815. Увидав надпись на доске: «Лос-Анджелесский дом сирот», девочка начала вырываться и заплакала: «Не пойду! Я не сирота… Не сирота… Моя мать не умерла! Тетя Грэйс! Она же не умерла!» Но «тетя» Грэйс была неумолима: в те годы она собиралась замуж за человека (это и был уже упомянутый Док Годдар) моложе ее на десять лет и полагала, что ребенок, да еще чужой, будет только обузой. У Дока же и у самого было трое детей от предыдущего брака, и подопечная невесты вряд ли могла остановить его.

В жизнь Нормы Джин эта женщина вошла тремя годами раньше, когда Глэдис после пожара на «Консолидэйтед филм» перешла работать монтажницей на «Коламбиа Пикчерз», где Грэйс Мак-Ки исполняла обязанности библиотекарши. Там они и подружились. Однако понять, что побудило Глэдис поручить опеку своей дочери именно Грэйс, знакомой, в общем-то, случайной, а Грэйс — согласиться принять на себя хлопоты по опеке, сейчас, конечно, сложно. Судя по редким и очень общим воспоминаниям, Грэйс Мак-Ки была женщиной взбалмошной, легкомысленной, увлекающейся, но добросердечной, и, возможно, именно по доброте душевной она и предложила своей подруге позаботиться о ее дочери, даже не осознавая, какую ответственность берет на себя. Глэдис же, со своей стороны встревоженная собственными приступами и не имея ни семьи, ни дома, ни кого-то, кто мог ее поддержать, обрадовалась этому первому — скорее всего, единственному и искреннему предложению. Как бы то ни было, но судьба Нормы Джин теперь полностью зависела от опекунши, повторяю — случайной подруги ее безумной матери Поверхностный характер этих отношений плюс сентиментальность («бедная детка!») женщины, долго не бывшей замужем, заставляли суетную Грэйс то с горячностью принимать участие в жизни Нормы Джин, то вдруг прятать ее куда угодно (в сиротский приют или к первым попавшимся приемным «родителям»), как только на ее пути возникал «вариант» и она получала свой шанс на личную жизнь.

Так и попала Норма Джин в сиротский приют, без которого вполне могла обойтись; так же спустя два года она оказалась в семьях уже совершенно чужих, холодных и равнодушных людей — оказалась единственно по капризу все той же Грэйс Мак-Ки, уже вышедшей замуж за своего Дока, но все еще колебавшейся, все еще раздумывавшей, забирать ли ей к себе несчастную дочку ее несчастной подруги или оставить ее на попечение окружной сиротской комиссии. Последний вариант, кстати, был вполне реален.

Если бы все, что наговорила Мэрилин репортерам и биографам о тяготах своего двухлетнего «заключения» в Лос-Анджелесском доме сирот, оказалось правдой, можно было бы вполне написать здесь документальный очерк в стиле Диккенса. К счастью, жизнь в этом приюте, в отличие от Дотсбойз-холла, куда попал диккенсовский Николас Никлби, была не столько страшной (даже совсем не страшной), сколько, как выяснили биографы, скучной, возможно, излишне регламентированной. Никто детей, разумеется, не бил, никто не заставлял их заниматься каторжным трудом, даже история о том, будто Норме Джин пришлось за 10 центов в месяц перемывать сотню тарелок, сотню чашек и сотню ножей, вилок и ложек по три раза ежедневно, оказалась вымышленной («противоречия в подробностях» сказались и тут: ножей в приюте, по понятным причинам, не было). Но Норма Джин была девочкой впечатлительной (что, между прочим, уже есть симптом творческой натуры), и на нее угнетающе подействовали те подробности быта, на которые педагоги и воспитатели всего мира мало обращают внимания, но которые не действуют лишь на индифферентных и толстокожих: например, воспитанники пользовались жестяными кружками и тарелками, на столах же воспитательниц стояла обычная — стеклянная и фарфоровая посуда; так как воспитанники учились в обычной, а не приютской школе, вместе с «вольными», дети постоянно ловили на себе насмешливо-сочувственные взгляды и слышали соответствующие реплики. Но, понятные в устах ребенка, эти детали выглядят странными, когда о них говорит взрослый, и Мэрилин преобразовала их в историю о сотнях тарелок, чашек и вилок. Главное же, повторяю, заключается в том, что в приюте школьные занятия Нормы Джин велись под неусыпным контролем взрослых.

Наконец 26 июня 1937 года Грэйс Мак-Ки забрала Норму Джин из приюта, но радостным этот день не стал. Во всяком случае, мало кто из биографов называет число «освобождения», попросту упоминают, что произошло это «в конце июня». Строго говоря, никакого освобождения и не было — «тетушка» Грэйс обошлась со своей подопечной, как и раньше, со всей возможной бесцеремонностью. Два года назад, когда англичане, арендовавшие у Глэдис ее «собственный» дом, уехали домой, в Англию, и Норму Джин оставлять было не с кем, Грэйс взяла ее за руку и отвела в сиротский приют; теперь, спустя два года, она также за руку вывела ее из приюта и поместила к чужим людям, в семейство, жившее в голливудском районе Комптон, за ним последовало еще одно семейство, жившее и вовсе Бог знает где, и только потом, когда отступать оказалось более некуда и оттягивать стало уже невозможно, Грэйс и ее обретенный наконец супруг «великодушно» согласились принять к себе девочку, которой так не повезло с матерью. (Гайлс утверждает, что Годдары «устыдились своего отношения к Норме Джин».) Подобным образом ведут себя некоторые хозяева собак: когда такой хозяин куда-либо уезжает, он отдает (на время) кому-нибудь свою собаку — желательно, конечно, в «хорошие» руки, но если времени нет, то хороши и первые попавшиеся, а те в свою очередь при малейших неудобствах — еще кому-нибудь, и пошла гулять собака, что называется, по рукам… Как выяснится позднее, Норме Джин не повезло не только с родителями — ей не повезло и с судьбой: не только «тетушка» Грэйс отнеслась к ней словно к домашнему животному, которое держат у себя, пока оно не начинает доставлять неудобства; пройдут годы, Норма Джин повзрослеет, ей изобретут псевдоним (как прозвище, как собачью кличку, на которую она будет с готовностью отзываться) и… только что не наденут ошейник!

Жизнь Нормы Джин в семействе Грэйс Мак-Ки и ее Дока Годдара, право, не заслуживала бы ровным счетом никакого внимания, если бы не некоторые обстоятельства. Одному из них в жизни Мэрилин суждено обрести и реальное, и мифологическое значение. Вот как описывает Морис Золотов (естественно, со слов самой Мэрилин) этот во многих отношениях примечательный эпизод: «Следующим приемным домом Нормы Джин был двухэтажный особняк в южной части Голливуда. Его владелица пускала и жильцов, и приемных детей. Норма Джин спала в никем не пользуемой каморке без окон, расположенной в дальнем конце верхнего этажа. Наиболее почтенным жильцом был солидный старик, бухгалтер-ревизор, носивший обыкновенно темные костюмы, золотые часы на золотой цепочке в жилетном кармане и лосиный зуб, болтающийся на жилете. В доме он был богаче всех, и хозяйка и все остальные жильцы всегда выслушивали его с величайшим почтением и называли его «мистером». За столом его обслуживали в первую очередь, занимал он в доме лучшее помещение — большую переднюю комнату на верхнем этаже с отдельной ванной. Однажды вечером, когда Норма Джин поднималась по лестнице, чтобы взять белье из бельевого шкафа, «мистер» приоткрыл дверь своей комнаты и поманил девочку пальцем. «Не зайдешь ли ко мне на секунду?» — спросил он. Она зашла. Он закрыл дверь и задвинул засов. «Теперь мы одни», — сказал он. Он загадочно улыбался, никогда она прежде не видела у него подобной улыбки, она была ей непонятной. Он снял сюртук, жилет и повесил их в шкаф. Затем сел в мягкое кресло, сказал, чтобы она подошла к нему и села ему на колено. Она повиновалась. Он сказал, что она прелестная девочка, и предложил вместе поиграть. Если она будет послушной, он сделает ей подарок. Он сказал, что начинается игра с легких поцелуев, и поцеловал ее. Она не плакала и не сопротивлялась. Она была приучена повиноваться. Когда игра закончилась, «мистер» открыл дверь. Дрожащая Норма Джин побежала к своей приемной матери. «Знаете, что сделал мистер К., — заикаясь, проговорила она, — он… он…» Женщина оборвала Норму Джин. «Замолчи сейчас же, или я надаю тебе пощечин, — сказала она. — Ничего не хочу слушать о мистере К. Он прекрасный человек». «Но знаете, что он сделал со мной? Он… Он…» Хозяйка закрыла ей рот. Всю ту ночь Норма Джин проплакала у себя в постели и мечтала о смерти, хотя знала, что если умрет, то за все, что сделала, попадет в ад. Позднее мистер К. дал ей денег. Она говорит, что выбросила их. С тех пор ее преследовало чувство вины, ибо она совершила грех, которому нет прощения».