Дмитрий Морозов - Поколение Китеж. Ваш приемный ребенок Страница 12

– У меня бывают моменты, когда я нерационален.

– А был ли способ выйти из конфликта без ухода из той приемной семьи?

– Вряд ли. Может быть, если бы у меня был близкий друг и он сказал бы мне, что я не правильно поступаю. От друзей такие вещи легче принять, но не от взрослых.

Теперь, когда у нас есть система наставников, мы научились разрешать эти конфликты. А тогда, кто бы чего стал мне говорить? Я говорил друзьям, что мне тошно в моей приемной семье, и никто не сказал мне, что я не прав.

– И ты вновь пошел по проторенной ранее дорожке – начал свой бунт, бессмысленный и бесперспективный.

Федор ходил с кислой миной, при девочках говорил о том, что в мире нет ни любви, ни счастья, при учителях витиевато рассуждал о тщетности любого познания.

Мы перевели Федора в другую приемную семью. Свозили его в «родной» детский дом. Просто так, на час, чтобы освежить память. Похоже, это помогло ему многое осознать, по крайней мере, с хозяйственными работами проблем больше не было, как и с учебой. Сочинения по литературе и контрольные по математике были только на отлично. Это тоже стало своеобразной формой защиты от претензий взрослых: «Я же учусь, чего вам еще от меня надо?»

И мы почти каждый день объясняли мальчику, что нам от него надо. Неожиданно нам помогли его сверстники, которые к этому времени доросли до понимания отношений любви и доверия. Изменилась общая ситуация в Китеже, она заставила и Федора пересмотреть некоторые базовые программы в собственном ОБРАЗЕ МИРА.

– А был ли момент, когда ты осознал себя по-новому?

– После того случая, когда ты наорал на меня. Сказал, что я переношу обиду на своих родных родителей на всех вас – учителей и родителей Китежа. Я тогда впервые почувствовал вину. Ну, и что вы тоже что-то чувствуете. Ты меня пробил на чувстве вины. Ну ладно. Я сейчас благодарен. Все равно что зуб вырвать, хоть и без наркоза, зато зуб не болит. Зато потом постепенно я стал понимать и то, что ты мне втолковываешь. Еще помогали беседы с Мариной.

Потом само начало прояснятся: община не просто так, и Морозов не просто так – ходит и кого-то пинает... Я думаю, тот период агрессии, моего упрямого нежелания что-либо понимать был тоже необходим. Надо было, чтоб мое собственное поведение мне самому осточертело. Я пережил это, прошел через это. Помогло и другое – понимание, что у меня просто нет выбора. Я должен или поменяться или придется расстаться с Китежем. А что такое детский дом – я уже хорошо знал. И твои логические доводы мне помогли осознавать. Я иногда и не верил, но, когда ты логически выстраивал объяснение, я принимал.

За декабрь 2000 – май 2001 года достигнуты следующие изменения: Федор обрел уверенность в себе, согласился стать членом детского Малого Совета, хотя и не любит быть явным лидером и брать на себя ответственность. Хорошо учится, мечтает стать юристом. В минуты душевного томления пишет стихи и поет. Интересуется психологией, пытается контролировать свои чувства.

Федору исполнилось семнадцать лет. Он вырос, окреп, учился только на хорошо и отлично, много читал. Но эти достижения не сделали его взрослым, в том смысле, что он не мог себя заставить делать то, что не хочется. Как я теперь понимаю, ему требовалось еще несколько лет для «дорастания». Он хорошо закончил китежскую среднюю школу, легко поступил в институт в Калуге.

Вот на этом бы и закончить эту историю. Но, увы, для самостоятельной жизни не достаточно быть талантливым. На лекциях ему было скучно, и он стал посвящать все больше время Интернет-салону.

– Почему не смог снова подготовиться к экзаменам и сдать их. Ты же умнее многих?

– Потух.

– И в армии...

– Я искренне верил, что армия меня изменит. Колян мне правда говорил, что ничто меня не изменит, но я ему не верил.

Я словно провалился в безнадежность своего детства – ничего нельзя сделать.

Федора забрали в армию, но быстро вернули.

– Я им сказал, что если меня не отпустят, я покончу с жизнью! – говорит Федор, с неохотой вороша воспоминания трехлетней давности.

Он сидит передо мной с убитым лицом и не пытается ничего объяснять, оправдываться. Просто шепчет: «Я виноват».

А меня охватывает жалость и страх от мысли: «Ведь и правда мог покончить». Лучше бы он попытался спорить.

Когда с нами спорят наши дети, то в какой-то степени они совершают акт личностного роста, пытаясь думать вне рамок, поставленных взрослыми. И тогда есть шанс их переубедить или хотя бы лучше понять.

Федор не спорит. Он весь утонул в этом чувстве вины. «Я плохой. Делайте со мной, что хотите, я не обижусь». Спинным мозгом чувствую, не врет. Но не понятно, откуда у него чувство вины, такое всеобъемлющее, что смогло заблокировать даже инстинкт самозащиты.

Как выбить из его сознания того маленького мальчика, который терзает себя раскаянием в грехах?

Ведь был у него период всеобщего признания. Он говорил мне, что в одиннадцатом классе был счастлив, когда его выбрали в Малый Совет. Для него это означало всеобщее признание. Ради этого стоило хорошо учиться и придумывать законы, и организовывать школьные вечера.

Как вернуть его в те переживания победы и управляемости мира?

– Что было для тебя самым главным тогда, в одиннадцатом классе?

– Дружба с Шуриком и Машкой. Признание других ребят. Хотел соответствовать. (Сам себе.) Но тогда почему же не смог учиться в институте? Оставлял на потом? Но это уж как-то совсем по-детски. Впрочем, когда я начал прогуливать, понял, что мне не выкрутиться.

В моей голове не было такой картины: прийти и сказать вам, что случилось. Боялся не соответствовать и поэтому молчал. Глупо, по-детски. После этого у меня уже не было ни сил, ни уверенности для чего-то нового.

– Но ведь тебя и так любят, без всяких соответствий. Ты просто не видишь этого.

– Наверное. Но как я могу видеть то, чего не знаю?

– А когда мы тебя в армию провожали, говорили: держись, мы тебя будем ждать, служи спокойно. Не верил?

– Не верил. А чего меня было ждать? Чего я стоил? Но в армии я понял, что меня пытаются смешать с говном, и я ничего не могу сделать. Так было всегда, и так будет.

– Но у тебя есть и другой опыт в прошлом. Помнишь, какой тебе праздник устроили на совершеннолетие? Тебе было приятно?

– Мне должно было бы быть приятно. Но я его не заслуживал. Если бы я много сделал для тех людей, которые устраивали праздник, я бы имел на него право.

– А просто получить нельзя?

– Можно, но меня будет мучить совесть.

Федор уверен, что он не заслуживает праздника, в более широком плане – не заслуживает любви своих одноклассников. И он даже не задается вопросом, почему любовь надо заслуживать.

У детей, рожденных в благополучных семьях, не появляется и мысли, что они не достойны любви. Нормальные родители не дают ребенку повода усомниться, что он – дар Божий.

Сомнения испытывают те, кто не пережил состояние любви в первые годы жизни. Потом они узнали слово «любовь», как и то, что к ней надо стремиться, чтобы заполнить ощущение пустоты и страха в своей душе. Но как переживание оно им не знакомо, и поэтому всегда остается вопрос: а то ли я переживаю, что воспевают поэты и о чем рассказывают мои сверстники.

– Тебя кто-нибудь любил?

– Я не знаю, что это такое!

– А что такое совесть?

– Это – совершенно мудрый человек, чей голос звучит во мне только тогда, когда я не уверен. И он всегда мощно говорит, как Машка Пичугина.

– Этот голос – тоже ты?

– Нет. Он собран из того, что я когда-то услышал, прочитал. Но это не я.

– А тогда, кто ты?

– Все остальное.

Тут он ошибается. Как раз «все остальное» – это маски или доспехи, чужие программы, необходимые для выживания в обществе, образцы поведения, полученные от родителей или друзей. А вот то, что Федор назвал совестью, ощущается им как некий стабильный центр его личности, конденсат сознания. Наверное, это то же самое, что другие люди называют душой.

Его душа так и не смогла обрести уверенности. А я тогда по молодости и неопытности этого не заметил. И до сих пор чувствую себя виноватым.

Поэтому «первейшим из искусств» для педагога я теперь считаю ЭМПАТИЮ – способность сопереживать, то есть проникать в состояния своих учеников. Для меня быть эмпатичным – чувствовать их боль, как свою, по необходимости возвращаться в свое детство, чтобы впустить и понять мир детства своего ребенка.