Александр Вейн - «Сон — тайны и парадоксы» Страница 13

В поисках истины

В те же времена начались и попытки научного толкования сновидений. Гераклит объяснял сны тем, что у нас затворяются органы чувств: души внешнего мира не могут проникнуть в спящего, и тому ничего не остается делать, как создавать в сновидениях свой собственный мир. Демокрит решил, что во сне ум, лишенный восприятия, продолжает работать.

Подобно тому, как длится волнение воды, вызванное каким-либо предметом, — писал он, — так же в органе зрения, в органе слуха, в органе вкуса длится движение еще и тогда, когда внешний предмет не действует больше на человека. Отсюда возникают сновидения, так как в уснувших душах продолжается некоторое движение и ощущение, восприятию которых способствует ночная тишина.

Платон думал, что во сне душу посещает божественное откровение: она вспоминает мир идей. Но душа может попасть и под влияние низменных вожделений: когда она заснет, не найдется такого безумства или преступления, которым человек не был бы готов предаться в своем воображении. Ведь стыд и разум молчат во сне. Аристотеля интересовало, напротив, влияние внешних и внутренних раздражителей, имеющих чисто физическую природу.

«Человек полагает, что сверкает молния и гремит гром, хотя в ухо проникает слабый шум, — писал он в трактате “О вещих сновидениях”, — человек думает, что он лакомится медом и сластями, когда проглатывает немного слюны, проходит сквозь огонь и ощущает страшный жар, когда отдельные члены его немного согреваются. И так как начало всех вещей мало, то можно видеть, что это бывает также при болезнях и других состояниях организма, которые воспринимаются еще в процессе возникновения, до того как человек воспримет их в состоянии бодрствования».

Здесь Аристотель солидаризируется с Гиппократом и Галеном, великими врачами прошлого. Телесное расстройство, учили они, нарушает душевную деятельность; сновидение может помочь установить диагноз, так как тончайшие телесные раздражения выступают в сновидениях в усиленном виде. Гален описывает сон одного своего пациента, в котором нога казалась ему каменной; через несколько дней после сна нога отнялась. Эта диагностическая тенденция признается и современной медициной. Французский невролог Лермит пишет, что одному его пациенту приснилось, будто в ногу его укусила змея. Вскоре на этом месте появилась язва. Вот область, где сны, без сомнения, бывают вещими.

Весьма проницательные соображения высказал в XVIII веке философ и врач Ламеттри. В «Трактате о душе» он пишет, что сновидение — это явление неполного сна, деятельность частично бодрствующего мозга; предметы, больше всего поразившие нас днем, являются нам ночью и что «непосредственной причиной грез служит всякое сильное или часто повторяющееся впечатление, производимое на ту чувствующую часть мозга, которая не заснула или не утомлена… Бред, сопровождающий бессонницу или лихорадку, проистекает из тех же самых причин, грезы же это полубодрствование, ибо часть мозга остается свободной и открытой для восприятия впечатлений…».

В 1878 году русский биолог И. Г. Оршанский печатает книгу «Сон и сновидения с точки зрения ритма», в которой ставит вопрос об отношениях между сознательным и бессознательным. Во сне, пишет он, усиливается подвижность психических элементов, причем их поток устремляется со дна бессознательного вверх, в поле сознания, в то время как в бодрствовании направление этого потока прямо противоположное. В содержании сновидений Оршанский подмечает «придавленные» влечения. Нет почти человека, «которому не приходилось бы бороться с различными душевными недостатками, как, например, тщеславие, зависть, сладострастие и т.п. Развитие дает нередко человеку победу, полную или относительную, над этими элементами, составляющими достояние детства и молодости. Иногда эти элементы, не будучи совершенно уничтожены, прячутся днем в бессознательной области, не смея появиться в сознании, где царствуют принципы, выработанные развитием… Ночью, во сне, эти придавленные элементы прошлого получают доступ в сознание и могут даже играть значительную роль в некоторых сновидениях».

Эти «придавленные элементы» через тридцать лет легли в основу теории сновидений, созданной Зигмундом Фрейдом. Толкование снов, пишет Фрейд, это прямой путь к познанию бессознательного, а в бессознательном зарождаются и складываются основы личности и глубинные мотивы ее поведения, над которыми царят сексуальное влечение и влечение к смерти. Во время бодрствования эти влечения подавлены, ибо их реализация несовместима с социальными установками; во сне же контроль над ними утрачивается, и они получают возможность для своего проявления. Но даже во сне не дремлет цензура личности, и глубинным влечениям приходится принимать символический облик. Подавленный аффект содержит в себе энергию для конструирования сновидений, а материалы для лепки образов-символов дают органы чувств и память. Основная часть материала — недавние ощущения, «осадок дня». «Осадок» сцепляется с воспоминаниями о минувшем, и они перерабатываются в образы, дающие выход подавленным влечениям. Перерабатываются в образы, вплетаясь в сюжет сновидений, и внешние шумы (подробнее об этом — в главе «Спящий на эшафоте»). Сновидение, выходит, есть некий страж сна, даже двойной страж: оно охраняет нас от вторжения среды во время сна и от невроза, которого нам было бы не миновать, если бы наши влечения не находили выхода в сновидениях.

Дворец Кубла Хана

Теория Фрейда наложила свой отпечаток на взгляды нескольких поколений исследователей сна, но мало кто из них согласился со столь односторонним толкованием наших влечений. Адлер, ученик Фрейда, высказал куда более широкую и верную мысль — в сновидениях человек остается лицом к лицу с нерешенными проблемами.

В самом деле, до одних ли подавленных влечений человеку, если у него столько забот, вполне открытых сознанию! Вот где источник вещих снов. Ломоносову приснилось, что умер его отец, и вскоре он получил известие об этом. Жена скульптора Шадра, Татьяна Владимировна, вспоминает:

Мы жили тогда в Риме. Ночью Иван Дмитриевич разбудил меня. «Я видел плохой сон. Будто сломался крест, что отец подарил. Должно быть, отец умер». Через несколько дней консульство переслало Шадру письмо из дома, извещающее о смерти отца. Стоит ли доказывать, что во всем этом нет никакой мистики. Последнее письмо отца к Шадру содержало такую фразу: «Страшно я о вас тоскую, должно быть, перед смертью». Эта фраза и связанные с нею печальные и тревожные мысли находились у Шадра в бессознательной памяти и выплыли символически в виде сломанного креста. Символ был не настолько сложен, чтобы сознание не разгадало его.

Ломоносов думал о старике отце. Думал об отце и Шадр. Наши дневные заботы, мысли и чувства не покидают нас и во сне, иногда трансформируясь в символы, а иногда представая перед нами почти без всякой символики. Справедливо сказал Лукреций:

Если же кто-нибудь занят каким-либо делом прилежно,Иль отдается чему-нибудь долгое времяИ увлекает наш ум постоянно занятие это,То и во сне представляется нам, что мы делаем тоже.

Поэты, музыканты, ученые дают нам сотни свидетельств творчества во сне, не имеющего ничего общего с подавленными влечениями.

П. В. Анненков, первый биограф Пушкина, пишет, что две строчки из стихотворения «Лицинию» («Пускай Глицерин, красавица младая, равно всем общая, как чаша круговая…») приснились Пушкину во сне. А.О. Смирнова приводит в своих воспоминаниях слова Пушкина:

Я иногда вижу во сне дневные стихи, во сне они прекрасны. В наших снах все прекрасно, но как уловить, что пишешь во время сна. Раз я разбудил бедную Наташу и продекламировал ей стихи, которые только что видел во сне… Два хороших стихотворения, лучших, какие я написал, я написал во сне.

В наших снах все прекрасно, но как уловить, что пишешь во время сна.

Во сне сочиняли, кажется, все поэты. Говорят, Лафонтен сочинил во сне басню «Два голубя», а Вольтер — первый вариант «Генриады». Державину приснилась последняя строфа оды «Бог», а Маяковскому метафора из «Облака в штанах». В статье «Как делать стихи» он пишет:

Я два дня думал над словами о нежности одинокого человека к единственной любимой. Как он будет беречь ее? Я лег на третью ночь спать с головной болью, ничего не придумав. Ночью определение пришло:

Тело твое буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу, —

Я вскочил полу проснувшись. В темноте обугленной спичкой написал на крышке папиросной коробки — “единственную ногу” и заснул. Утром я часа два думал, что за “единственная нога” записана на коробке и как она сюда попала.