Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков Страница 15

Участникам кулачных боёв выражаться не возбранялось. Бывало, ещё кто-нибудь крикнет: «Угощай!» Вот что запрещалось, так это бить лежачего. Хотя были случаи, что и эти неписаные правила нарушались. Однажды зимой, перед Рождеством Христовым, у Спасской Заставы возникла «стенка» между фабричными и мастеровыми из Крутиц (район Новоспасского монастыря, Крестьянской Заставы, расположенный на крутом берегу Москвы-реки) и ломовыми извозчиками вкупе с крестьянами из Рогожской. Всего участников набралось до двух тысяч, а зрителей в два раза больше. И хоть зима в тот год была тёплая или, как тогда говорили, «сиротская», этот день выдался морозным и солнечным, вполне подходящим для такого «мероприятия». Уже в начале боя спасская сторона загнала рогожскую к Покровскому монастырю (ныне Таганская улица, 58). Дошло до того, что рогожские присели. Это значило, что они признали себя побеждёнными. Спасские закричали «ура!», стали, радуясь победе, подбрасывать шапки. Но в этот момент подъехал на розвальнях, запряжённых парой «на отлёте» — это когда лошадки склоняют головы набок, какой-то купец из Новой деревни. Сбросив шубу, он бросился на спасских, и опять завязалась драка. Отчаянно дрался купец, но не знал он, что на его погибель на стороне спасских в драке участвовал Титка — огромный мужик с пудовыми кулаками. Когда Титка направился к нему, купец понял, что дела его плохи, но отступить или присесть ему гордость не позволила, и он двинулся навстречу Титке. Тот опустил на него свой тяжёлый, как молот, кулачище. Купец сначала завертелся на одном месте, а потом замертво рухнул на землю. За купца вступился Артёмов, богатырь из рогожских, под стать Титке. Расстроившись упущенной победой и гибелью купца, рогожские дошли до того, что стали бить лежачих. Это так возмутило зрителей, что они не стерпели и набросились на нарушителей закона. Рогожские испугались и побежали, стали прятаться в домах, но возмущённые противники их оттуда вытаскивали и зверски били, а потом загнали в Дубровку. Там участники боя стали ломать изгороди, заборы и бить друг друга кольями и вообще чем попало. Не на шутку испугавшись, рогожские стали кричать: «Сожжём, если будете лежачих бить, ни проходу, ни проезду не дадим!» Пришлось спасским дать слово, что никогда это больше не повторится. Артёмов же не простил Титке убийства купца. Он подстерёг его в Сыромятниках, где у него жила зазноба Настя, и убил.

Да, «были люди в наше время», — могли бы сказать в начале XX века москвичи о своих предках словами поэта. Многим тогда казалось, что народ мельчает. Вот с каким восхищением и тоской по славному прошлому вспоминал сын одного купца мужиков, служивших у его отца. «Дяде Ване, — рассказывал он про одного из работников, — ничего не стоило поднять с земли за один конец огромную русскую дугу, подлезть под лошадь и на спине снести её в конюшню, всё равно что поросёнка под мышкой. У Скрябина были пудовые кулаки, он таскал восемнадцатипудовые мяса на бойне, словно ранец гимназист. В „стенке“ был страшен, вшибал по пояс в землю. Появление его в кулачном бою наводило ужас на противников: бил он не щадя. Говорили, что там, где на четвереньках ползают, там, значит, „ватошник работает“. А Михайло из Даниловки так тот, вообще, прямо бил, ничего не говоря. Из-за этого часто попадал в полицию. Был ещё у его папаши работник Фома — огромный мужик, в его халат можно было спокойно завернуть лошадь. Так он таскал волоком за хвост дохлых лошадей для корма собак и медведей на „травле“, а когда однажды в ручье застряла лошадь, он вынес её на себе. Один из этих мужиков поднял как-то четырнадцатипудовый колокол на колокольню, так Фома, что лошадей за хвост таскал, проворчал ещё: „Есть о чём говорить“ и сладко зевнул».

Впрочем, расстраивались люди зря: не перевелись ещё тогда богатыри на Руси. В 1890-х годах на Тверской можно было увидеть мужчину, который на три головы был выше других. Называли его Святогор. Другим московским гигантом был некий Климов. Рост его составлял 3 аршина и 4 вершка, то есть примерно 2 метра 30 сантиметров, а вес 12 пудов, то есть 182 килограмма. Он спокойно носил на спине груз весом 45 пудов, то есть 720 килограммов. Вокруг этих гигантов всегда собиралась толпа. В кулачных боях они, правда, не участвовали.

Зато народ помельче, а особенно мальчишки, старую забаву не забывали. Устраивали «стенки» в Каретном Ряду, на Красносельской, на Водоотводном канале близ Кокоревского бульвара. Теперь в тех местах, в большом сквере, можно увидеть композицию Михаила Шемякина «Дети — жертвы пороков взрослых» и памятник И. Е. Репину. Так вот тогда, в 90-е годы XIX века, там каждый праздник собирались мальчишки и взрослые. Одни из них кучковались на бульваре, другие — у реки. Драку начинали мальчишки. Подобного рода общественный мордобой происходил и на 2-й Мещанской улице, и в Бутырках. Здесь вообще местный народ никогда не обращался ни к городовому, ни к мировому. Все споры и обиды решали сами с помощью драк и убийств. На тамошней грязной улице можно было услышать такие грозные заявления, как: «Погоди, я тебе чапельник-то расколю!» или: «Я тебе плюну в едало!» Всё это означало «дать в морду». В боях «стенка на стенку» жители Бутырок всегда выходили победителями: уж очень злые были, да к тому же предками их были солдаты.

Постепенно полиция стала пресекать кулачные бои: нельзя было терпеть такие безобразия на столичных улицах, не в деревне всё-таки. Порядки наводились не только на улицах, но и на уличных представлениях. Ещё в 1876 году вышло распоряжение градоначальства о наведении порядка «при общенародных играх, забавах и увеселениях». Согласно этому установлению при проведении оных никто не смел шуметь, кричать, говорить громко, прерывать или препятствовать окончанию представления как на самом месте представления, так и в 100 саженях от зрителей, а также ссориться, браниться, драться, придираться к кому-нибудь или кого-нибудь обижать, вынимать из ножен шпагу, употреблять огнестрельное оружие, кидать камни или порох.

Распоряжением этим воспрещалось смешивать духовную музыку со светской. В духовных концертах следовало исполнять только духовную музыку. В театрах же петь православные псалмы и молитвы запрещалось. Не православные исполнять было можно, но только не в русском переводе.

В праздничные дни особое удовольствие москвичи получали, надо сказать, не от духовной, а от вполне земной пищи. Не случайно так любят у нас Пасху и Масленицу. Пасха, куличи, крашеные яйца, окорока, осетры и прочие кулинарные изыски вознаграждали в эти дни небедных людей за их посты и молитвы. Особое место в праздничных трапезах занимали, конечно, блины, появившиеся на свет, как писал Антон Павлович Чехов в одном из своих юмористических рассказов, раньше русской истории и выдуманные так же, как и самовар, русскими мозгами…

Особая прелесть блинов состоит в их разнообразии. Блины в ту пору пекли из пшеничной муки, из смеси гречневой и пшеничной муки, гречневой и крупчатки, они назывались «красные», «молочные», со снетками, с яйцами, с осетриной и белугой, с луком и пр. Одним из главных условий успешного приготовления блинов является, как известно, чистота сковородок. Поэтому новые или загрязнённые сковородки выжигались, для чего накалялись докрасна, после чего им давали немного остыть и обмазывали свиным жиром — шпеком, посыпали крупной солью, хорошенько протирали толстой серой бумагой и мыли в горячей воде. Затем ещё раз прогревали, снова смазывали шпеком и насухо протирали тряпкой или суконкой. Когда блинов пеклось много, то, чтобы сохранить горячими, их смазывали маслом и ставили в кастрюлю с кипятком, которую держали в разогретом духовом шкафу.

Количеством съеденных блинов люди себя не ограничивали. В рассказе «Глупый француз» Антон Павлович Чехов показал, как едали на Масленицу в трактире Тестова (он находился на Театральной площади, напротив «Метрополя», где одно время было «Стереокино») русские люди. Француз по фамилии Пуркуа (а по-нашему «Почему»), увидев, как много блинов и другой снеди поедал мужчина за соседним столиком, решил, что тот избрал обжорство способом самоубийства. А когда, наконец, не выдержав, он подошёл к мужчине и предложил ему свою помощь в преодолении жизненных трудностей, толкнувших его на самоубийство, мужчина удивился и предложил ему посмотреть вокруг. «Поглядите, — сказал он, — ем, как все!» «И тут, — пишет Чехов, — Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся. Половые, толкаясь и налетая друг на друга, носили целые горы блинов… За столами сидели люди и поедали горы блинов, сёмгу, икру… с таким же аппетитом и бесстрашием, как и благообразный господин. „О, страна чудес! — думал Пуркуа, выходя из ресторана. — Не только климат, но даже желудки делают у них чудеса! О, страна, чудна я страна!“»

Шутки шутками, но смертельные случаи от переедания всё-таки случались, а уж о менее тяжёлых последствиях и говорить нечего. Наш знаменитый нейрохирург Николай Николаевич Бурденко вспоминал, как он, будучи студентом-медиком, чтобы подработать, ходил после Масленицы со своими товарищами по учёбе замоскворецким купцам клистиры ставить.