Джерри Койн - Вера против фактов: Почему наука и религия несовместимы Страница 15

Экономность

Научные теории привлекают не больше факторов, чем необходимо для адекватного объяснения какого-либо явления. Это, как все в инструментарии науки, не априорное требование научного метода, а просто способ, разработанный в результате столетий опыта. В данном случае игнорирование всего, что представляется нерелевантным, не позволяет нам отвлекаться на ложные следы. Если можно объяснить распространение оспы вирусной инфекцией, то зачем даже рассматривать другие факторы – к примеру, не ел ли пациент слишком много сахара? Или вообще: не есть ли болезнь божественное наказание за безнравственность?

Один из очевидно неэкономных методов – привлечение к объяснению богов. Опыт учит нас, что сверхъестественные гипотезы никогда не расширяли наше понимание Вселенной, и это породило идею философского натурализма. Смысл его таков: сверхъестественные сущности не только не помогают нам понимать природу, но и вообще, похоже, не существуют.

Жизнь с неопределенностью

Одно из наиболее частых утверждений, которые нам приходится слышать в науке, таково: «Я не знаю». Научные статьи, даже те, в которых говорится о достаточно серьезных открытиях, испещрены заявлениями «Это позволяет предположить…», «Если эти данные верны…», «Этот результат должен быть проверен дальнейшими экспериментами». Конечно, ученые тоже люди, и нам хотелось бы знать ответы на все вопросы, но в конце концов именно наше незнание двигает науку вперед. Это не стыдно признавать, поскольку без незнания не было бы и науки, – ведь ничто не воспламеняло бы нашего любопытства. Но такое отношение предполагает, что ответы на некоторые вопросы мы можем не узнать никогда.

Один из таких вопросов – как возникла жизнь. Мы знаем, что произошло это между 4,5 млрд лет назад, когда сформировалась Земля, и 3,5 млрд лет назад – к этому периоду относятся первые обнаруженные бактериальные окаменелости. И мы практически уверены, что все живые существа произошли от одной-единственной первоначальной формы жизни, поскольку практически все биологические виды пользуются одним и тем же ДНК-кодом. Было бы необычайным совпадением, если бы этот код возник несколько раз. Но поскольку первый самовоспроизводящийся организм был мал, мягкотел и потому не сохранился в окаменелом виде (вероятно, это была молекула, возможно, окруженная мембраной, похожей на клеточную), у нас нет шансов обнаружить его останки.

Не исключено, что теперь мы сможем создать жизнь в лаборатории в условиях, которые, как считается, преобладали на ранней Земле, – кстати, я предсказываю, что это будет сделано не позже, чем через 50 лет, – но это покажет лишь картину того, как могло быть, но никак не того, что было на самом деле. Как и историкам, которым не хватает данных по ключевым событиям (жил ли когда-нибудь на свете настоящий Гомер, написавший «Илиаду» и «Одиссею»?), специалистам по историческим дисциплинам, таким как космология и эволюционная биология, часто приходится мириться с неопределенностью. (Однако неопределенность касается далеко не всего: мы знаем, когда появилась Вселенная и зародилась жизнь на Земле, мы только не знаем наверняка, как это произошло.) Многим тяжело мириться с неопределенностью, и это одна из причин, по которым люди предпочитают религиозные истины, – ведь те преподносятся как абсолютные. Но многие ученые (и я в том числе) разделяют чувства Ричарда Фейнмана, который так объяснил в интервью BBC свое спокойное отношение к незнанию:

Я могу жить с сомнением, неуверенностью, незнанием. Я думаю, гораздо интереснее не знать, чем иметь ответы, которые могут оказаться неверными. У меня есть вероятные ответы и возможное знание, я в разной степени уверен в разных вещах. Но я не могу быть абсолютно уверен ни в чем, и существует множество вещей, о которых я ничего не знаю. Например, имеет ли какой-то смысл спрашивать, зачем мы здесь, и что этот вопрос в принципе означает. Я мог бы подумать об этом немножко, и если я ничего не придумаю, то перейду к другому вопросу. Но я не должен знать ответ. Я не испытываю страха перед незнанием, не боюсь затеряться в загадочной Вселенной без всякой цели, как в реальности, возможно, дело и обстоит. Это меня не пугает.

Фейнман зашел немного далеко, утверждая, что ни в чем не может быть абсолютно уверен. Он наверняка знал, что когда-нибудь умрет (как ни печально, этот день наступил слишком рано) и что он упал бы, шагнув с крыши своего дома. Но он верно говорит, что сомнения свойственны науке и необходимы. Более того, сомнения – одна из привлекательных черт науки. Ученый, у которого нет большой, сочной нерешенной проблемы, – это обделенный ученый. Генри Луис Менкен сравнил ученого-исследователя с «псом, упоенно обнюхивающим бесконечный ряд крысиных нор», и это было сказано как комплимент. Наши вечные сомнения совершенно не похожи на те, что свойственны многим религиозным людям. Правда, некоторые верующие сталкиваются с сомнениями и неуверенностью, но такой образ мыслей не поддерживается, непривычен и неудобен. Как правило, священники и собратья по вере побуждают сомневающегося бороться с неуверенностью и в конечном итоге разрешать сомнения. Но в случае с религией реального пути разрешить их не существует, поскольку нет процедуры, которая позволяла бы проверить, оправданны ли ваши сомнения. Фактически, перед вами стоит выбор: либо вернуться к прежней вере, либо стать неверующим.

Коллективность

Одна из лучших особенностей научного инструментария – его международный характер или, скорее, выход науки за национальные рамки. Хотя ученые есть по всему миру, все мы работаем по единым правилам. К примеру, к открытию бозона Хиггса имеют отношение ученые из 110 стран, причем 20 из них были официальными участниками проекта. Когда я бываю в Турции, России, Австрии или Индии, я могу обсуждать свою работу с коллегами без всякой культурной неловкости и недопонимания. Хотя ученые могут принадлежать к разным верам или не верить в Бога вовсе, нет никакой индуистской, мусульманской или еврейской науки. Существует одна-единственная наука, объединяющая разум всего мира ради общепринятого объема знаний. Напротив, существуют тысячи религий, истины которых различаются кардинальным образом.

Забавно, но первый научный эксперимент, о котором я знаю, описан в Библии. Если взглянуть на Третью книгу Царств (18:21–40), то можно найти описание контролируемого эксперимента, целью которого было выяснить, какой бог реален – Ваал или еврейский бог Яхве. В испытании, предложенном пророком Илией, были задействованы два быка, которых забили, разделали и каждого поместили на отдельный жертвенный костер. Затем почитателям того и другого бога было велено просить свое божество возжечь костер. Воззвание к Ваалу не возымело действия, даже когда поклонявшиеся ему начали наносить себе раны ножами. А вот еврейский бог справился, ибо его жертвенный костер, даже облитый водой, ярко вспыхнул. 1:0 в пользу Яхве, истинность которого была научно доказана. В данном случае за ошибку полагалось суровое наказание: все последователи Ваала были убиты. Но эта история, помимо всего прочего, отменяет смысл распространенной формулы «Бога нельзя испытывать», ведь Бог сам с готовностью принял участие в испытании.

Наряду с методологией, которую я описал как науку, следует учитывать и особенности профессиональной науки: получение грантов на исследования (обычно в ответ на рецензируемые заявки в правительственные организации), публикацию статей в реферируемых научных журналах, получение должности, подпадающей под определение «ученый», и т. д. Но это уже вторично, главное – сам метод, который на самом деле используется множеством людей, в том числе и не принадлежащих к ученому сообществу. Более того, я рассматриваю науку в широком смысле как любое занятие, при котором человек пытается выяснить истину о природе при помощи таких инструментов, как разум, наблюдение и эксперимент. Археологи пользуются наукой для датировки и изучения древних цивилизаций. Лингвисты – для реконструкции исторических отношений между языками. Историки – когда пытаются выяснить, сколько людей погибло в результате холокоста, или опровергнуть утверждения тех, кто холокост отрицает. Историки искусства – для датировки картин и установления их подлинности. Экономисты и социологи пользуются наукой, когда пытаются понять причины социальных явлений, хотя «истина» в этих областях может оказаться весьма туманной. Туземные народы пользуются наукой, когда определяют, какие из местных растений помогают при болезнях. (Использование хинина при лечении малярии, к примеру, медики позаимствовали у перуанского племени кечуа, где готовили одну из ранних версий тоника: смешивали подслащенную воду с горькой корой хинного дерева.) Даже библеисты пользуются наукой для реконструкции места и времени написания Библии. Разумеется, не все из этих областей полностью научны. Значительная часть исторических трудов, к примеру, состоит из непроверяемых рассуждений о причинах тех или иных событий.