Этторе Биокка - Яноама Страница 15

В отверстия в уголках рта нижней губы подружки девушки вкладывают цветные кисточки. Тем временем одна из женщин готовит тонкую белую палочку, гладкую-прегладкую, и вкладывает ее девушке в отверстие между ноздрями. Затем запястья и колени девушки перевязывают белой тканью. Грудь пониже сосков тоже обматывают белой тканью и завязывают ее крест-накрест на спине.

Украшенная цветами, с телом, разрисованным красным и черным уруку, девушка и впрямь выглядит очень красиво! Придирчиво оглядев ее, женщины говорят: «Теперь можно идти». Девушка выступает впереди, за ней — женщины и ребятишки. Они проходят через всю площадку, чтобы каждый мог своими глазами убедиться, как прекрасно наряжена девушка. Медленными шагами девушка приближается к семейному очагу и садится в гамак. Всеми приготовлениями к обряду ведает мать девушки. Мужчины в этом не принимают ровно никакого участия.

Еще несколько месяцев я прожила в селении саматари в семье дяди тушауа. Теперь вместе со мной в гамаке спал их маленький сын. Я всюду брала его с собой, поэтому жена дяди тушауа любила меня. Вообще все саматари хорошо относились ко мне. Тушауа сказал однажды: «Напаньума не привыкла есть коренья, если у вас будут бананы, дайте немного и ей». С тех пор, когда женщины возвращались с плантации с бананами, они всегда угощали меня.

Некоторые из пленниц караветари завидовали мне. Одна из них все время повторяла: «Напаньуме они все дают, а мне ничего. Нас заставляют таскать воду и хворост, работать вместе с мужчинами в лесу, а ее нет». Другие женщины караветари тоже недолюбливали меня.

Случилось так, что дядя тушауа вместе со своей семьей отправился на дальнюю расчистку собирать уруку. Его жена хотела взять меня с собой. «Разве ты не знаешь, что караветари и хекураветари только и ждут удобного случая, чтобы украсть наших женщин?! — сказал ее муж.— Лучше оставим Напаньуму с женой моего брата».

У этой женщины тоже был маленький сынишка, и я стала ухаживать за ним. Она тоже была доброй и ни разу даже не обругала меня.

Спустя несколько дней я вместе со своей новой хозяйкой, ее дочкой, внучкой и множеством мужчин, женщин и детей отправилась искать мед. В селении осталось лишь несколько мужчин. В лесу мы нашли фруктовое дерево мукунья. Оно с виду похоже на банан, но только плоды у него на самом верху. Мужчины срубили дерево, а мы собрали плоды. Потом муж моей хозяйки крикнул: «Вот он мед». «Каких пчел? — спросила жена.— Тех, у которых на крыльях пятнышки? Этот хороший, вкусный». Мы собрали много меду и отправились домой. Мы спускались вниз по скале, как вдруг я увидела между камней огромную коричневую жабу. Я смотрела на нее, а она смотрела на меня своими круглыми глазами. «Напаньума нашла жабу»,— воскликнула девочка и схватила ее за лапу. Когда мы подошли к реке, муж моей хозяйки выдавил мед в большой лист, и мы все им полакомились. Потом мужчины убили жабу, сняли с нее кожу, вымыли в реке. Индейцы называют коричневую жабу уанакоко. Голову жабы они выбросили (других жаб они едят вместе с головой), потом зубами вырвали когти. Одна из женщин сказала: «Вскройте ей вены, пусть вытечет вся кровь, потому что она ядовитая». «Значит, жабы ядовитые?» — удивилась я. У этой жабы было много икринок. Когда мы собрались уходить, та самая караветари, которая все время жаловалась, что к ней относятся плохо, а ко мне хорошо, взяла жабьи икринки, завернула их в лист и протянула мне. «Возьми,— сказала она,— потом съедим».

Наконец мы добрались до селения. Моя хозяйка разожгла огонь, и мы улеглись в гамаки. Хозяйка дала мне своего сына и сказала: «Подержи, я хочу сварить плоды». Когда плоды сварились, я поставила на огонь свой пакетик с жабьими икринками. «Что это?» — сказала хозяйка. «Сама толком не знаю,— ответила я.— Мне это дала караветариньума[23]» Когда я открыла пакетик из листьев, дочка моей хозяйки спросила: «Что там у тебя? Я тоже хочу». «Это жабьи икринки,— сказала я.— Мне их дала караветариньума. Я никогда не ела жабьих икринок. Но может, караветари их едят».

Девочка сунула в рот горсть икринок, потом сказала: «Они очень горькие и плохо пахнут».

Подошла еще одна девочка, взяла и тоже съела несколько икринок. Вдруг она сказала матери: «Сейчас меня вырвет». Мать сказала ей: «Наверное, объелась медом. Выйди из хижины и зайди за угол». Когда девочка вернулась, ее шатало, словно пьяную, и она сразу легла в гамак. Мать заволновалась: «Что с тобой?» Пришел один из мужчин, посмотрел на девочку и сказал: «Может, это хекура наших врагов хотят ее убить?» Мать взяла девочку на руки, все столпились вокруг, но никто не знал, как помочь бедняжке. Немного спустя девочка умерла. Ее мать заплакала, закричала, и мы все тоже громко заплакали.

Вскоре дочь моей хозяйки тоже начало рвать, на губах у нее выступила пена. «Что ты такое съела?» «Жабьи икринки»,— ответила девочка. Тут одна высокая, сильная женщина, которую саматари похитили у намоетери, воскликнула: «Неужели вы не знали, что жабьи икринки ядовитые?! Когда я жила в нашем шапуно, пять детишек намоетери умерли оттого, что съели жабьи икринки. Мы отправились собирать муму, а малыши взяли и сварили эти икринки, потом съели их. И все пятеро умерли, один за другим». «Кто тебе дал жабьи икринки?» — спросила женщина у девочки. «Мне их дала Напаньума».

Мать умершей девочки бросила на меня гневный взгляд. Потом закричала: «Убейте Напаньуму! Убейте Напаньуму! Пусть она умрет, как умерла моя дочка. Не хочу видеть ее живой. Если она останется жить, мое горе будет еще тяжелее». Я ей сказала: «За что ты хочешь меня убить? Я же не знала, что это яд. Мне их самой дали, я ничего не знала». Но женщина продолжала кричать и плакать.

Поздно ночью хозяйка разбудила меня. «Вставай,— сказала она.— Беги, пока не поздно. Видишь огонь вон там? Это воины готовят ядовитые стрелы. Ты убила девочку ядом, и тебя хотят убить ядом. Беги, беги!»

«За что меня убивать?! Я никому не сделала зла. Я устала и хочу спать». «Беги, тебя никто не станет защищать»,— повторила женщина. Она дала мне две головешки и подтолкнула к выходу: «Скорее беги! И побудь в лесу ночь или две. Потом, когда вернешься, они уже не убьют тебя».

Я побежала к лесу. Когда я уже была далеко от шапуно, то услышала крики мужчин, ворвавшихся в хижину. «Напаньумы нет, ее здесь нет»,— громко отвечала женщина. Тогда мужчины стали искать меня возле хижины. Я медленно шла к старой расчистке в лесу. Было совсем темно, а кругом рос колючий кустарник. Возле расчистки отдыхал олень. Увидев меня, он с шумом бросился в лесную чащу. Воины решили, что это я, и закричали: «Пей хав, пей хав. Напаньума ка!» — и помчались вслед за оленем. Я спряталась за побегами бананов. Наконец мужчины по следам определили, что это был олень. Кто-то из них сказал: «Напаньума превратилась в оленя! Напаньума превратилась в оленя!»

Потом в лесу все стихло. Я села на пень, прикрыла головешки, чтобы их не было видно. Индейцы стали перекликаться птичьими голосами. Потом снова стали переговариваться. «Не видели ее?» — «Нет, это был олень».— «Здесь она не проходила. Может, она все еще прячется позади хижины». Когда они ушли, я прислонилась к стволу дерева. Мне было страшно. Из селения доносился плач женщины и крики мужчин. «Почему они так хотят убить меня?» Я горько заплакала и никак не могла унять слез.

Потом я углубилась в лес; взошла луна. Возле меня на невысоком дереве запела какая-то птица: «ту-ту-ту». Я влезла на дерево — птица сидела в гнезде. Я взяла палку и сильно ударила птицу по голове, и она упала на землю. Птица была большая, с длинными когтями. Прежде я таких птиц ни разу не видела. «Можно ли ее есть?» Я сорвала лист, снова влезла на дерево, положила в лист птичьи яйца и спустилась вниз. Птицу я оставила возле головешек, а сама отправилась на расчистку — набрать бананов. С нескольких гроздьев сорвала по банану, вернулась в лес и стала ждать, когда рассветет.

Наконец наступило утро. Из селения доносился женский плач. Потом почти рядом послышались голоса: «Может, она убежала далеко в лес» — «Да нет, куда ей бежать? У нее нет ни отца, ни матери и потом она ведь не яноама». Двое мужчин прошли мимо, не заметив меня. Когда стало совсем светло, я сделала из листьев три пакета: один с птичьими яйцами, второй с бананами, третий с убитой птицей — и крепко связала их лианами. Затем аккуратно прикрыла листьями свою «стоянку» и пошла куда глаза глядят. Одно утешало меня — со мной были две тлеющие головешки.

Вдалеке я увидела высокие скалы. Я вошла в какую-то пещеру и увидела, что она сквозная — с другой стороны проникал свет. Здесь в скалах было много воды, маленькие жабы бормотали свое: «прин, прин, прин». Небо было голубым и чистым. Я ушла далеко от шапуно, и теперь уже не слышно было ни плача, ни криков. Немного отдохнув на камне, я стала собирать сухие ветки. Взяла головешку и разожгла костер. Он задымил, и я со страхом следила, подымается ли дым вверх, прямо к небу. Если дым низко стелется по лесу, индейцы издали по запаху определяют, где находится костер, и быстро его находят. Я обмыла птицу в ручье, завернула в листья и поджарила на костре. Когда я ела, издали до меня донеслись крики: «ау, ау, ау». Как видно, саматари отправились в лес, чтобы привязать к веткам дерева умершую девочку и потом сжечь ее. Мимо, горько плача, прошли женщины. Одна из них крикнула: «Напаньума, где ты? Отзовись!» Но я не ответила.