Игорь Смирнов - Роман тайн «Доктор Живаго» Страница 17

Виновником убийства комиссара Гинца, случившегося в Бирючах. Пастернак сделал телеграфиста Колю Фроленко, который попытался задержать поезд с казаками, вызванными для усмирения бунтовщиков. Когда поезд все же пришел на станцию,

…Коля высунул машинисту язык и погрозил ему кулаком.

О Коле сообщается, что он был способен вести сразу две беседы:

Отвечая мадемуазель, Коля по обыкновению вел какой-то другой телефонный разговор, и судя по десятичным дробям, пестрившим его речь, передавал в третье место по телеграфу что-то шифрованное [обратим внимание на мотив шифра, сигнализирующий читателю о некоторой таинственности этого отрывка романа. — И. С.].

Первая из известных нам аграрная утопия, «Солнечный остров» Ямбула (III в. н. э.), дошедшая в пересказе Диодора, рисует счастливых гелионеситов, наслаждающихся у себя на экваториальном острове плодами щедрой природы, людьми с раздвоенными языками, могущими разговаривать сразу с двумя партнерами по диалогу[154].

Сопоставление Коли Фроленко с жителями «Солнечного острова» может быть воспринято как неоправданная натяжка, гиперинтерпретация. Однако для обоснования этого сравнения у нас есть дальнейшие аргументы, делающие его вполне допустимым. Коля представляет собой, помимо прочего, пастернаковскую пародию на Руссо и его теорию воспитания. Мы вправе предположить, таким образом, что совпадение Колиного полилогического дарования с отличительным признаком героев Ямбула было продумано автором «Доктора Живаго», что Пастернак объединил в своем персонаже начало и наиболее известный пункт в продолжении философской надежды на достижение благодати в отприродном существовании.

Коля был сыном известного мелюзеевского часовщика, -

пишет Пастернак и сближает тем самым происхождение виновника анархического насилия (над Гинцем) с семейными обстоятельствами того, кто нес философскую ответственность за Великую французскую революцию[155]. Воспитательница Коли, мадемуазель Флери, — швейцарка. Коля вторит Руссо как его искусственное подобие. Руссо советовал в своем романе «Эмиль, или О воспитании» одевать детей легко, какая бы погода ни стояла на дворе. Коля держится этого же правила, принадлежа природе:

В Мелюзеево привыкли видеть Колю в любую погоду налегке, без шапки, в летних парусиновых туфлях…

Наставление Руссо, касающееся того, что не нужно исправлять языковые ошибки ребенка, становится предметом тайной насмешки Пастернака, вменяющего Коле дурное владение французским, которому его пыталась выучить его наставница[156].

Вот как рассказывает Пастернак о Зыбушине:

Республика не признавала власти Временного правительства и отделилась от остальной России. Сектант Блажейко, в юности переписывавшийся с Толстым, объявил новое тысячелетнее зыбушинское царство, общность труда и имущества и переименовал волостное правление в апостолат.

Социальный эксперимент, произведенный в Зыбушине, напоминает историю еретических смут на юге Франции и в Италии, где в XI — начале XIV в. стало популярным движение катаров[158]. Учреждение «апостолата» перекликается с попыткой катаров вернуться к первохристианству, к жизни апостолов (via apostolica). Катары обобществляли имущество (что делает и Блажейко), избегали брака и отказывались от мясной пиши (упоминая при описании Зыбушинской республики Толстого, Пастернак возводит его мизогенность и вегетарианство к апостолической ереси)[159].

Идеологом Зыбушинской республики был глухонемой Клинцов-Погоревших. Коверкая русский язык, мадемуазель Флери называет его «глюконемой» (3, 135) и тем самым привносит в его наименование сему «сладкое» (ср. греч. «glykys»), которая содержится и в имени последнего предводителя апостольских братьев в Италии, Фра Дольчино (начало XIV в.)[160].

Крестовый поход, объявленный папой Иннокентием III против катаров, нашел свой отблеску Пастернака в как будто излишнем в плане сюжетосложения эпизоде изгнания ворвавшихся в Мелюзеево зыбушинцев «броневым дивизионом» (ср. закованных в броню рыцарей).

Выступление Устиньи («Она была родом зыбушинская», 3, 134) на митинге в Мелюзееве вкрапливает в роман еще один мотив из истории катаров:

Вот вы говорите, Зыбушино, товарищ комиссар, и потом насчет глаз, глаза, говорите, надо иметь и не попадаться в обман […] А глухонемым и без вас нам глаза кололи, надоело слушать.

Кто, собственно, и в каком прошлом «колол глаза» зыбушинцам? Нарочитая неясность этого высказывания Устиньи заставляет предположить здесь пастернаковскую тайнопись, которая расшифровывается в контексте, связывающем зыбушинцев с катарами. После взятия одной из крепостей, где засели еретики, граф Симон де Монфор приказал выколоть глаза захваченным в плен.

Пленным катарам были нанесены и другие увечья (отрублены носы и т. п.). В стихотворном эпосе Ленау «Альбигойцы» («Die Albigenser», 1842), повествующем о подавлении еретического движения, речь идет, как и в романе Пастернака, только об ослеплении. Что «Альбигойцы» были одним из источников, которыми пользовался Пастернак, сопоставляя зыбушинцев и катаров, свидетельствует мотив липы, имеющий в «Докторе Живаго» ту же функцию, что и в поэме Ленау. Липа стучится во время бури в окно дома, где живет Юрий, думающий, что вернулась Лара; приведем еще раз, но в другом смысловом разрезе уже рассматривавшуюся цитату из романа:

В буфетной выбито окно обломком липового сука, бившегося о стекло, и на полу огромные лужи, и то же самое в комнате, оставшейся от Лары…

У Ленау липа, растущая около колодца (ср. мотив воды в «Докторе Живаго»), хранит в себе (тотемистическую) память об исчезнувшей (забитой камнями) женщине:

Am Brunnen steht sie noch, die Linde,Die Zeugin einst so schöner Zeiten,Sie läßt, bewegt vom Herbsteswinde,Die Blätter leis hinutergleiten […]Ach, wo versenkt mit allen Wonnen,Giralda ruht, bedeckt von Steinen[161].

Как и при изображении Бирючей, Пастернак не ограничивается, рассказывая о зыбушинцах, отсылкой только к одной утопии. Он намекает на продолжение еретического утопизма катаров у Сен-Симона. Речь Устиньи, защищающей на митинге Зыбушинский апостолат, поддержанный дезертирами, являет собой сжатое изложение доктрины Сен-Симона:

…а между прочим, сами, я вас послушала, только знаете большевиками-меньшевиками шпыняться, большевики и меньшевики, ничего другого от вас не услышишь. А чтобы больше не воевать и всё как между братьями, это называется по-божески, а не меньшевики, и чтобы фабрики и заводы бедным, это опять не большевики, а человеческая жалость.

Устинья неспроста отрекается от партийности (меньшевистской и большевистской) — ее пацифизм ведет свое происхождение не из ближайших политических доктрин, но из далекого источника, предсмертной брошюры Сен-Симона «Новое христианство» («Nouveau Christianisme», 1825). В этом сочинении католическая и протестантская церкви критиковались за их отход от первоначального апостольского христианства. Сен-Симон призывал людей к всеобщему «братству» (ср. идеал Устиньи: «…всё как между братьями…»), к филантропизму (сострадание бедным входит и в программу зыбушинской религиозной социалистки) и к установлению «вечного мира» на основе христианской морали (ср.: «А чтобы больше не воевать […] это называется по-божески…»).

Мелюзеево нейтрализует контраст между природным утопизмом и еретическими чаяниями, вбирает в себя и то и другое. Апостольское христианство (катаров и Сен-Симона) становится здесь (в изображении поддавшегося на утопический соблазн Юрия Живаго) явлением природного мира:

Вчера я ночной митинг наблюдал. Поразительное зрелище. Сдвинулась Русь-матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните, у Павла? «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования».

2. Юрятин и Варыкино

(государственные утопии)

Урал выступает в пастернаковском романе как место, к которому привязываются скрытые отсылки к разного рода проектам идеального государства.