Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля Страница 19

Вдруг послышались шаги. Из темноты за моей спиной выросли два полицейских. Прежде чем я успел задаться вопросом, бежать мне или нет, они уже были рядом со мной. Я застыл как вкопанный.

— Что вы здесь делаете? — спокойно спросил меня один из полицейских, тот, что был ростом повыше.

— Гуляю, — ответил я.

— Здесь, в парке, ночью? Зачем?

Я не знал, что сказать.

— Документы? — потребовал второй полицейский.

Паспорт Зоммера у меня был с собой. Они изучали его при свете карманного фонарики.

— Значит, вы не американец? — снова заговорил второй полицейский.

— Нет.

— Где вы живете?

— В гостинице «Рауш».

— Вы недавно в Нью-Йорке? — спросил долговязый.

— Да, недавно.

Коротышка по-прежнему вертел в руках мой паспорт. Я чувствовал противное посасывание под ложечкой, хорошо известное мне за последние десять лет по встречам с полицией. Я отвел взгляд в сторону и стал рассматривать карусель и лакированного скакуна в вечном протесте, взвившегося на дыбы перед носом позолоченной гондолы, а потом поднял глаза к звездному небу над головой. Вот будет странно, думал я, если меня посадят в тюрьму как немецкого шпиона. Между тем коротышка все еще листал мой паспорт.

— Ну что, разобрался? — спросил долговязый.

— Кажется, он не грабитель, Джим.

Джим молчал. Его напарник начал терять терпение:

— Пойдем дальше, Джим.

Он обратился ко мне:

— Вы разве не знаете, что бродить здесь одному по ночам опасно?

Я покачал головой. У меня были совсем другие понятия об опасности. Я снова взглянул на карусель.

— По ночам здесь шляется совсем особый народ, — объяснил долговязый. — Воры, карманники и прочая шваль. Каждую минуту тут что-нибудь случается. Или вы хотите, чтобы вас искалечили?

Он засмеялся. Я молча стоял, не отрывая взгляда от паспорта, который оставался в руках у коротышки. Я понимал, что без этого паспорта никогда не смогу вернуться в Европу.

— Пойдемте с нами, — наконец сказал Джим. Паспорт он мне так и не отдал.

Я последовал за ними. Мы подошли к полицейскому автомобилю, стоявшему у края аллеи.

— Садитесь, — велел Джим.

Я сел на заднее сиденье. В голове у меня было пусто.

Вскоре мы выехали из парка на Пятьдесят девятую улицу. Машина остановилась. Джим обернулся назад и вручил мне паспорт.

— Значит, так, приятель, — сказал он. — Можете здесь выходить. А то мало ли кто вам в парке встретится.

Оба полицейских рассмеялись.

— Мы, понимаешь, гуманисты, — заявил Джим. — Большие гуманисты, приятель. В рамках разумного.

Я вдруг почувствовал, что мой затылок стал мокрым от пота, и механически кивнул.

— Скажите, утренние газеты уже вышли? — спросил я.

— Да. Этот ублюдок выжил. Ублюдкам всегда везет.

Я пошел вдоль по улице, мимо отеля «Сент-Мориц» с его небольшим палисадником, где были расставлены несколько столов и стульев. Нигде больше я такого в Нью-Йорке не видел. Таких уличных кафе с газетами, как в Париже, Вене или даже любом захолустном европейском городке, в Нью-Йорке не было. Должно быть, у здешних жителей не хватало времени на такие пустяки.

Я подошел к газетному киоску. Внезапно на меня навалилась усталость. Я пробежал глазами первые страницы. Гитлер не погиб. Все прочие новости были противоречивы. Военный мятеж в Германии то ли был, то ли нет. Кажется, Берлин все еще оставался в руках повстанцев. Но предводители восстания уже были арестованы верными гитлеровскими генералами. А Гитлер был жив. Он у власти и уже отдал приказ повесить всех бунтарей.

— Когда выйдут следующие газеты? — спросил я.

— Завтра в полдень. Дневные газеты. А это уже утренние.

Я растерянно глядел на продавца.

— Радио, — сказал он. — Включите свой приемник. По радио всю ночь передают последние новости.

— Ну конечно!

Радио у меня не было. Но у Мойкова оно имелось. Может быть, Мойков уже вернулся. Я поймал такси и поехал к себе в гостиницу — я был слишком обессилен, чтобы идти пешком. К тому же я хотел поскорее добраться до места. Я весь дрожал от нетерпения, и в то же время я чувствовал странную безучастность ко всему, как если бы все звуки и прочие чувства доходили до меня через толстый слой ваты.

Мойков был в гостинице. Выяснилось, что он никуда не уходил.

— Здесь был Хирш, — сообщил он.

— Когда?

— Два часа назад.

Как раз в это время я стучал в дверь его квартиры.

— Он передал что-нибудь?

В ответ Мойков указал на радиоприемник, сиявший хромированными кнопками.

— Он принес тебе вот этот приемник. «Зенит» — очень хороший аппарат. Сказал, что сегодня он тебе пригодится.

Я кивнул:

— А больше он ничего не сказал?

— Он ушел полчаса назад. Был очень взволнован, но полон пессимизма. Заявил, что у немцев не получилось еще ни одной революции. Даже порядочного восстания. Их бог — это порядок и дисциплина, а не совесть. О покушении он сказал, что это военный мятеж и что подняли его не потому, что нацисты уничтожили миллионы людей и превратили права и законы в кровавый фарс, а потому, что они проиграли войну. Мы вместе с ним слушали новости, а полчаса назад, когда сообщили, что Гитлер жив и взывает о мести, Хирш не выдержал и ушел. Приемник он оставил тебе.

— С тех пор были какие-нибудь новости?

— Гитлер собирается выступить с речью. Хочет убедить народ, будто его спасло само Провидение.

— Естественно. А про войска на фронте что слышно?

Мойков покачал головой:

— Ничего, Людвиг. Война продолжается.

Я кивнул. Мойков пристально посмотрел на меня:

— На тебе лица нет. Мы с Хиршем распили бутылку водки. Но с тобой я готов выпить еще одну. Эта ночь — самое подходящее время для нервных срывов. Или для выпивки.

Но я решил отказаться:

— Нет, Владимир. Я устал до смерти. Но радио я заберу с собой. У меня в номере есть розетка?

— Она тебе не потребуется. Это переносной приемник. — Мойков все еще не отрывал от меня взгляда. — Не дури, выпей хоть немного. И еще вот это…

Он разжал свою громадную руку. На ладони лежали две таблетки.

— Снотворное. Завтра с утра будет время разобраться, где правда, а где ложь. Послушайся старого эмигранта, который десять раз тешил себя теми же надеждами, что и ты, и одиннадцать раз их хоронил.

— Думаешь, и на этот раз ничем хорошим не кончится?

— Завтра видно будет. По ночам надежда навевает странные фантазии. По себе знаю: порою даже убийца может превратиться в героя, если он выступит за, а не против тебя. Эти игры я давно бросил — лучше уж снова верить в десять заповедей. Они и так достаточно несовершенны.

В холле показалась тень женщины. Это была дама преклонных лет с кожей, похожей на серую, мятую папиросную бумагу. Мойков встал:

— Вам что-нибудь нужно, графиня?

Тень торопливо закивала:

— Сердечную настоечку, Владимир Иванович. Моя вся вышла. Эти июльские ночи! Никак не спится. Все вспоминаешь петербургские ночи в пятнадцатом году. Бедный государь!

Мойков вручил ей маленькую бутылочку водки.

— Вот ваша настойка, графиня. Доброй ночи, спите спокойно!

— Я постараюсь.

Тень выскользнула из холла. На ней было старомодное серое кружевное платье с рюшами.

— Она живет только прошлым, — заметил Мойков. — Время остановилось для нее после революции семнадцатого года. В тот год она и умерла, только до сих пор не знает об этом. — Он пристально посмотрел на меня. — А за эти тридцать лет случилось слишком много всего, Людвиг. И никакой справедливости в этом кровавом прошлом не было и нет. Иначе пришлось бы истребить полмира. Поверь мне, старику, который когда-то думал так же, как ты.

Я взял радиоприемник и поднялся к себе в номер. Окна комнаты были открыты. На тумбочке стояла китайская бронза. Как бесконечно давно это все было, подумал я. Я поставил радио рядом с вазой и уселся слушать новости, которые передавали нерегулярно и зачитывали неразборчивой скороговоркой в перерывах между джазом и рекламой виски, туалетной бумаги, кольдкрема, летних распродаж, бензина и фешенебельных кладбищ с песчаным грунтом и красивыми видами. Я попытался поймать какую-нибудь заморскую радиостанцию, Англию или Африку; время от времени мне это даже почти удавалось: я разбирал несколько слов, но потом все снова тонуло в неясном треске — то ли шторм бушевал над океаном, то ли гроза разразилась за горизонтом, а может, то были отголоски далеких сражений.

Я встал с кровати и долго смотрел из окна, за которым развесила свои яркие звезды безмолвная июльская ночь. Наконец я снова включил приемник, из которого хлынула бестолковая смесь рекламы с трагедией, причем единственная разница меж ними состояла в том, что реклама становилась все громче и навязчивее, а новости — все хуже и хуже.