Владимир Ажажа - Иная жизнь Страница 2

Я уверен, что не смогу раскрыть проблему полностью, она бездонна. Но надеюсь, что смогу приблизить к этому себя и вас. И не стоит уповать на то, что я из когорты ученых. В слове «ученый», по определению физика Г. К. Лихтенберга, заключается только понятие о том, что кто-то много чему-то учился, но это еще не значит, что он научился чему-нибудь.

И еще. В книге присутствуют эмоции и даже мои стихи, и я не представляю, как обойтись без них. Без эмоций не только книга, но и сама жизнь была бы беднее, душа скуднее, а сердце суше.

Смею надеяться, что книга будет способствовать не только правильному миропониманию, но поможет и выживанию в нынешних условиях строительства светлого капиталистического будущего в нашей, такой же, как НЛО, до боли загадочной стране. Спасибо всем.

Владимир Ажажа. Март 1996 г.

Где-то там был этот огромный мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, доступная лишь частично нашему восприятию и нашему разуму.

Книга первая

ЭЙФОРИЯ

РАНДЕВУ В КУХОННОМ ИНТЕРЬЕРЕ

Часто меня спрашивают: «А Вы сами видели летающую тарелку или инопланетян?» И я отвечаю утвердительно. Поскольку видел и то, и другое. «Летающую тарелку» дважды, а так называемого инопланетянина единожды. С него и начнем.

Тот июльский день 1979 года впечатался в меня навсегда. Часов в пять вечера, совершив перелет Минеральные Воды — Москва, я вошел в свою квартиру на Нагатинской набережной. Никого не было дома, царила тишина, которую в городах давно пора занести в Красную книгу. Но, захлопнув дверь, где-то за пределами дарованных нам природой пяти чувств я сразу ощутил, вернее не ощутил, а просто понял, что рядом есть кто-то еще. Показалось почему-то, что этот кто-то находится на кухне. Поставив чемоданчик, я открыл дверь в кухню и увидел существо.

Человек стоял в полутора метрах от двери посреди маленькой, стандартной для московских панельных домов кухни и смотрел на меня. Смотрел необычно. Он смотрел одновременно и на меня, и в меня, и даже, может быть, сквозь меня. Этот эффект создавали глаза — огромные, круглые, с синими зрачками. Они были главной запомнившейся деталью его непомерно большой головы и бледно-серого лица. По поводу волос ничего определенного сказать не могу. Если они и были, то совсем короткие, как только что остриженные. Запомнились ноздри или очень маленький курносый нос ноздрями вперед и малюсенький рот черточкой, с бледными губами или, может быть, вовсе без губ. Образ голодного мальчишкибеспризорника дополняли тонкие, если не сказать хилые, шея и ручки-ножки, а также одежда. Его серый костюм (комбинезон?) выглядел сшитым из отдельных лоскутков. Я шагнул вперед…

Вообще-то этот день начался для меня еще накануне, в Нальчике. Я провел там двое суток, выступая с лекциями по приглашению местного научно-технического общества. Но главное, я встретился там с Виктором Петровичем Кострыкиным, полпредом уфологии на кабардино-балкарской земле. Еще в Москве я познакомился с его рукописью «За гранью неведомого», зауважал как одного из первопроходцев общего дела. Но многое в его поведении мне было непонятным. Провожу, например, последнюю лекцию. Кострыкин сидит в зале, склонившись, и все два часа не поднимает головы. «Спит, наверное, — подумал я. — Ведь слушает меня уже четвертый раз». Ан, нет. Лекция кончилась. Виктор Петрович бодро подходит и показывает листок, где он ставил крестики. По его словам, когда они одобряли то, что я говорил, в зале мелькали голубые вспышки. Вспышка крестик, вспышка — крестик. Всего семнадцать. «Ну, хорошо, — говорю я. — Пусть семнадцать. Так это много или мало? А потом, кто такие ОНИ?» В ответ Кострыкин смеется и, меняя тему, говорит: «А завтра утром перед отлетом покажу Вам красивое место, оно исцеляет и заряжает бодростью».

И было утро. И лучше бы меня не водили супруги Кострыкины на то озеро. Место действительно выглядело красивым. Но это была какая-то мрачная красота. Вокруг большого озера в лесопарковой зоне стояли густые деревья, многие из них почему-то имели не зеленую, а желтую крону. А по воде плыли желтые листья, как это бывает осенью. В одном месте вода, берег и заросли расположились так, что на поверхности озера отражались две огромные темные впадины — как глазницы черепа. Вспомнилась чья-то картина «Остров мертвых», кажется, Чюрлениса или, может быть, Беклина. Неприятный эффект усиливался туманом, поднимающимся с воды. Стало зябко и жутковато. «Что-то сегодня здесь не так», — сказал Виктор Петрович, и мы двинулись к нему домой за моим чемоданом.

Не успели войти, как супруга Кострыкина Тамара воскликнула: «Ой, они опять были здесь!» В жилой комнате на верхней части трюмо явно проступал жирный след от касания маленькой ладошкой. Чтобы оставить такой след, младенец должен или встать на подставку или быть ангелом с крылышками. А в ванной комнате потолок являл собой поле, усеянное темными следами младенческих ножек. Мне стало не по себе.

И я, не спрашивая кто такие «они», стал быстро собираться. Попрощавшись и поблагодарив за гостеприимство, я на автобусе поехал в аэропорт и успокоился, только подлетая к Москве. И вот неожиданная встреча с пришельцем. Она была безусловной реальностью, никаких сомнений на этот счет у меня нет.

Я никогда не страдал психическими отклонениями или повышенной внушаемостью. Более того, я не подвержен целенаправленному гипнозу и телевизионным заклинаниям кудесников а ля Кашпировский. Оставшись в годы сталинщины без отца, я мальчишкой ушел во время войны в моряки — сначала в спецшколу в сибирском городе Тара, затем в подготовительное и высшее военно-морские училища в послеблокадном Ленинграде. И всеми способами превращал себя из интеллигентского сынка в мужчину: занимался лыжами, боксом, а затем и подводным плаванием с аквалангом. Да и последующая моя жизнь офицера-подводника была по большому счету ничем иным как психическим и физическим закаливанием. Спал обычно без сновидений, духи и призраки мне не являлись. В период встречи с гуманоидом я твердо стоял на позициях диалектического материализма, хотя поток событий, в которые я окунулся, исподволь уже размывал в моем сознании основу незыблемого, как казалось тогда, и вечного учения.

Итак, я спокойно, даже, как мне кажется сейчас, как-то бездумно шагнул к пришельцу. Наречие «бездумно» в этом контексте вовсе не означает, что я не понимал, что делаю (не как у Пушкина: «Навстречу ему идет Балда, сам не знает куда»). Здесь «бездумно» несет другой смысл. Просто у меня не оставалось времени на размышления.

Бывают ситуации, когда думать, рассуждать и вырабатывать решения просто некогда. И на эти случаи человечество старалось иметь готовые рецепты. Дa, хорошо бы иметь такие рекомендации для всего многообразия того, что мы называем жизнью. Но жизнь сложнее любой модели, и чаще из трудных ситуаций приходится выпутываться самому, не имея инструкций.

Но многие стереотипы действий, особенно тех, которым обучали на высших классах командиров подводных лодок, я запомнил надежно и был готов выполнять бездумно. К примеру, подлодка следует в надводном положении, вахтенный докладывает: «Самолет справа 30, угол места 10». Не размышляя, командую: «Боевая тревога. Срочное погружение». Субмарина всегда уклоняется от самолета, ныряя на глубину, вводя в действие свое главное оружие скрытность.

Или, допустим, следуя осторожно под водой, принимаю внезапный доклад из носового отсека: «Скрежет минрепа по правому борту». Тут же распоряжаюсь: «Стоп правый мотор, право руля». Нос подлодки уходит вправо, а корма влево, отводя торчащие из нее горизонтальные рули и правый гребной винт от стоящей на якоре мины. Всегда, если мина справа, лодка поворачивает вправо; если мина слева — поворот влево. Размышлять нельзя. Просто нужно действовать. Без права на ошибку.

Или, например, в боксе. Соперник наносит прямой удар левой, ты уклоняешься вправо. Удар правой — ты влево. Думать некогда. Автоматизм отрабатывается на тренировках.

Когда я шагнул к пришельцу, во мне пробудилось странное чувство, даже не чувство, а какой-то атавистический инстинкт собственника. Говорят, да и самому кажется, я человек добрый, сопереживающий, контактный. Но в этот момент во мне пробудился (откуда?) явно не свойственный мне мещанский эгоизм, узкая философия квартировладельца: ездишь, мол, по делам, а тут по твоему жилью ктото без прописки разгуливает, как у себя дома.

Я пошел на пришельца грудью, оттесняя его к подоконнику. Ощутилась материальная фактура его тела. Но не плотная, свойственная людям, а более зыбкая. Что-то вроде детского надувного шарика. Прижатый к окну, «мальчуган» еще раз взглянул на меня своими круглыми, мне показалось, умоляющими глазами, и исчез. Как будто прошел сквозь стекло и стену. Я опешил.