Вероника Долина - Сэляви Страница 21

Я с братом Сашей в Японии, 1991 г. (Брат живет и работает в Токио.)

Мы с папой и моим дядей Володей Шисселем, Денвер, Колорадо, 2000 г.

В Бостоне: М. Володин, Л. Коржавина, я и Наум Коржавин.

Париж: Ада и Дэви Тушинские, я и Маша Пукшанская.

Мы с Диной Рубиной.

С Женей Клячкиным, который празднует свои 60 лет в Москве.

Это и есть моя «беспокойная тетя» Светлана, сестра моей мамы.

Молчи, скрывайся и таи…

Чертополохом поросли,Скажу тебе на ухо.Чертополохом поросли —Сам черт теперь не брат.«Не верь, не бойся, не проси» —Так вот же вся наука!Не верь, не бойся, не проси —Все будет в аккурат.

Родимый край не так уж плох —То облако, то тучка.Сплошная ширь, куда ни глянь,Простор, куда ни кинь…Полынь, полынь, чертополох,Российская колючка.Полынь, полынь, чертополох,Чертополох, полынь.

Какая мразь ни мороси,Какой дурак ни пялься —Чертополохом порослиДо самых царских врат.Не верь, не бойся, не проси,Не уступай ни пальца.Не верь, не бойся, не проси —Все будет в аккурат.

Вот-вот махну «прости-прости»,Печально и потешно.В конце тоннеля будет свет,А за спиной порог…Вот так и выжили почти.По Тютчеву почти что.Не верь, не бойся, не проси.Полынь, чертополох.

Добрая большая улыбка.Ты одна такая на свете.Смилуйся, государыня рыбка!Мы твои безыскусные дети.

Мы тебе поверили крепко.Ты одна, родная, на свете.Смилуйся, государыня репка!Мы твои безысходные дети.

…Вот она, огромная репа,Или — колоссальная рыба.Шумно дышит, смотрит свирепо…Все равно — спасибо, спасибо!

Может, ты безгласная рыба.Может, ты — безглазая глыба.Мы — твои последние дети.И за все — спасибо, спасибо!

Александр Семенович Кушнер,Я знаю, меня осуждаетЗа то, что я на одном выступленьиСказала, всю грусть не тая —Де, мол, многим стихам на светеМузыки не хватает!И потому они — недопесни.Недопесни — сказала я.

Александр Семенович КушнерС моими друзьями дружит.Он надписывает им книги«Дорогому поэту эн».А меня он не замечает!А со мной он дружить не хочет,Да, по-моему, он и не видит,И не слышит меня совсем.

И стоит он на невском бреге —Недоступный такой, прекрасный,И посматривает суровоСверху вниз на мою Москву.И не видит он в синем мраке,Как через Клин, через Бологое,Как по морю — по окияну,Я барахтаюсь, но плыву.

Доплыву, обсушусь, согреюсь.Теплый пар от меня повалит.Влажным облаком над заливомМоя песенка полетит.Александр Сергеевич Пушкин,Может быть, меня и похвалит.А Александр Семенович Кушнер,Может быть, меня и простит…

О, Госпожнадзор! О, Воздухоочистка!Вот и лето. Время без пальто.Многие ушли… Да вот Хочинский.Наш простой советский Бельмондо.

О, Госпожнадзор! Нет места, где бынаши не прорвались голоса.Господа торопятся на небо,госпожи проплакали глаза.

Спросит божество: а кто таковский?Что за дрожь в руках? В глазах ленца?Встретьте там его по-царски, по-московски.Это мы к Булату шлем гонца.

Он еще под занавес эпохи,Что не спето, все ему споет.А дела у нас не так уж плохи.А любви опять недостает.

О, Госпожнадзор! О, Воздухоочистка!Вот и лето. Время без пальто.Многие ушли… Да вот Хочинский.Наш простой советский Бельмондо.

Былое нельзя воротить, а грядущее катится.Два бога над нами, два бога: покой и комфорт.А все-таки жаль, что нельзя Александра АркадьичаНечаянно встретить в метро «Аэропорт».

Поэт о своем не болеет, он все — об общественном.Метелям — мести, а капелям — всегда моросить.А все-таки жаль, что хотя бы о самом существенномЕго самолично нельзя наконец расспросить.

Мы выйдем на воздух, пройдемся и сядем на лавочку.И будет бежать и спешить Ленинградский проспект.Возьмется за сердце и скажет спокойно и ласково:— Какой же в истории вас беспокоит аспект?

Вот майская веточка — белая, будто на выданье,Давно позабыла уже о минувшей зиме.— Простите мне, деточка, — скажет он, — все-то я выдумал!Куда как прекрасно живется на нашей земле!

Мы с лавочки встанем, на этом беседа закончится.Я тихо пойду, и покой воцарится в душе.Мне больше спросить у него ничего не захочется,А если захочется — я не успею уже.

Былое нельзя воротить, а грядущее катится.Два бога над нами, два бога: покой и комфорт.А все-таки жаль, что нельзя Александра АркадьичаНечаянно встретить в метро «Аэропорт».

Смеркалось. Только диссидентыРуками разгоняли мрак.Любви прекрасные моментыНе приближалися никак.

Когда, помыслив хорошенько, —Ни срам, ни пасквиль, ни донос —Всемирный голубь ЕвтушенкоПисьмо за пазухой принес.

Я над ответом хлопотала,Письмо вертела так и сяк.Но что-то в воздухе витало —Один лексический пустяк.

Чего ждала — уж не команды ль?Спаси меня и сохрани…Но все твердили — Эмка Мандель,И было отчество в тени.

Кого спрошу? Никто не дышитВ окошко дома моего.И каждый пишет, да не слышит,Кругом не слышит ничего.

Обременен нездешней славой,Любимец всех концов Земли,Наш письмоносец величавыйИсчез в сапфировой дали.

…На всякий случай, на пожарный,Я в Шереметьево приду,С цветами глупыми, пожалуй, —Стоять в каком-то там ряду…

Смеркалось, да. Но, тих и светел,Приемник голоса ловил.Один Коржавин нас заметилИ чуточку благословил.

В 1983 г. меня нашло письмо Коржавина, а ответа я не написала тогда — не знала, куда и как обратиться, не умела. Лет шесть назад я вдруг придумала этот стишок, а через неделю-другую Н.М.К. сошел с шереметьевского трапа. Все нашлись, все более или менее встало на свои места.

Нет, советские сумасшедшие —Не похожи на остальных!Пусть в учебники не вошедшие —Сумасшедшее всех иных.

Так кошмарно они начитаны,Так отталкивающе грустны —Беззащитные подзащитныеБезнадежной своей страны.

Да, советские сумасшедшиеНе похожи на остальных.Все грядущее, все прошедшее —Оседает в глазах у них.

В гардеробе непереборчивы,Всюду принятые в тычки,Разговорчивые, несговорчивые,Недоверчивые дички…

Что ж — «советские сумасшедшие»,Ежли болтика нет внутри?Нет, советские сумасшедшиеНе такие, черт побери!

Им Высоцкий поет на облаке.Им Цветаева дарит свет…В их почти человечьем обликеНичего такого страшного нет.

На белый или на черныйПришел ты на этот свет, —Я муза твоя, Ученый,Хочешь ты или нет.

Птицею ли ночыо,Знаком ли прописным —Я бы была иною,Если б ты был иным.

Я нянькой была твоею,Качала тебя в горсти.Я муза твоя. Я смеюСтоять на твоем пути.

В бездне твои находки.Парус твой унесло.Я твоей утлой лодкеВерное дам весло.

Профиль позолоченыйСверху всех твоих дел.Я муза твоя, Ученый.Такую ли ты хотел?

Ладонь человечья — мякоть.Глазам твоим горячо.Ты не умеешь плакать —Зачем же мое плечо?

Дерево с черной кроной.Окна твои без сна.Я муза твоя, Ученый,Мать, сестра и жена.

Нет тяжелее груза —Знать, что всегда с тобойЖенщина или муза —Та, что зовут судьбой.

Под ветром грозовым дрожа,Ладони лодочкой держа,Я глухо, я тревожно:А если будет все нельзя,Ну вот однажды — все нельзя,То можно, если все нельзя —Лишь ЭТО будет можно?

По гладкой наледи скользя,От детской робости дерзя,Я — путано, я — сложно…А если будет все нельзя,Ну вот однажды все нельзя,То можно — если все нельзя,Пусть ЭТО будет можно?

Я в затрапезном, я в бреду…Не о любезном речь веду,О том, что непреложно.Ведь если будет все нельзя,Не может быть, чтоб все — нельзя,Но все же — если все нельзя —Пусть ЭТО будет можно…

Теперь все чаще хочется друзьямСказать: благодарю вас, дорогие,За то, что вы со мной, когда другиеРассеяны давно и там и сям.

Меня благословлявшие вчераСегодня не успели попрощаться.Им незачем оттуда возвращаться,А мне туда покуда — не пора.

Но вот однажды старенький альбомЛенивою рукой достанем с полки.Ах, зеркала печальные осколкиДают изображение с трудом.

То памятное наше торжество —Где ты теперь звучишь, мой голос слабый?Была бы слава, я б делилась славой,Но ничего здесь нету моего.

И станут возрождаться имена,Как будто возвращенные из плена:Сначала Валентин, потом Елена.И лучшие настанут времена.

Мы, как живые, под руки пойдем,И будет исходить от нас сиянье.И целый мир нам будет — милый дом.И сгинут рубежи и расстоянья.

Пока же мне не подан тайный знак,Стихи я стану складывать и вещи.Мне кажется, виденье было вещим —Мы свидимся — не знаю, где и как!

Твержу себе — не надо больше петь.Прошу тебя, молчи, моя аорта!Не хочешь? Ну тогда какого черта!И я ведь тоже не хочу терпеть.

Когда услышу эхо той молвы —Едва ли удержусь не разрыдаться.Не то беда, что отвернетесь Вы —А то беда, что мне не оправдаться.

И все-таки запомните, молю:Хотя разлука сердце мне и гложет,Никто не любит Вас как я люблю.Никто как я любить не может.

Да, Вы не подадите мне руки.А пальцы Ваши так смуглы и нежны…Не то беда, что встречи коротки,А то беда, что речи безнадежны.

И все-таки я издали скорблю.Изгнание надежду преумножит!Никто не любит Вас как я люблю.Никто как я любить не может.

Не достигает Вас моя мольба.Ни сократить разрыва, ни измерить.Не то беда, что в мире есть молва,А то беда, что Вы могли поверить.

И все-таки я Вас не уступлю,Пусть солнце жжет, а ветер губы студит.Никто не любит Вас как я люблю.Никто как я… любить — не будет.

Обо всех оставивших меня сегодня плачу.Обо всех печальных, но утешенных,Шмыгающих, да, но превозмогших.Нежно-золотистые, мятные, медовые, лимонныеГреют вас теперь.Вспоминайте же меня украдкой!

Горькую, соленую — Господи,Опять все соль да перец,Терпкую, с какою-то мучительной гримасой…Пресные веселенькие речкиВсе приходят к сумрачному морю —Водоросли, раковины там, комки живые,Запах иода…

Но кто-нибудь один, хоть изредка,Немного подуставОт сахарной своей, ванильной, сливочной, помадной, —Возьми да позвони мне, просто так.Утешь меня, скажи, что я была.Прощаясь, повтори мне нараспевМое неловкое, нелегкое, негибкое, негнущееся имя.

Детство мое — история Древнего мираТает во мне, как свеча, та сретенская квартира.Средневековая юность моя — Песчаные, Сокол…Тускло поблескивает между сентябрьских стекол.И — Возрожденье, рожденье! И тоже уже полустерто.Ласточкино гнездо в районе «Аэропорта».

Памяти Даниила Хармса